Page 380 - Похождения бравого солдата Швейка

морде. А если уж получит, так потом вообще предпочтёт на людях держать язык за зубами.
Правда, про такого человека думают, что он коварный и ещё бог весть какой, и тоже не раз
отлупят как следует, но это всё зависит от его рассудительности и самообладания. Тут уж он
сам должен учитывать, что он один, а против него много людей, которые чувствуют себя
оскорблёнными, и если он начнёт с ними драться, то получит вдвое-втрое больше. Такой
человек должен быть скромен и терпелив. В Нуслях живёт пан Гаубер. Как-то раз, в
воскресенье, возвращался он с загородной прогулки с Бартуньковой мельницы, и на шоссе в
Кундратицах ему по ошибке всадили нож в спину. С этим ножом он пришёл домой, и когда
жена снимала с него пиджак, она аккуратненько вытащила нож, а днём уже рубила им мясо
на гуляш. Прекрасный был нож, из золингенской стали, на славу отточенный, а дома у них
все ножи никуда не годились — до того были зазубренные и тупые. Потом его жене
захотелось иметь в хозяйстве целый комплект таких ножей, и она каждое воскресенье
посылала мужа прогуляться в Кундратицы; но он был так скромен, что ходил только к
Банзетам в Нусли… Он хорошо знал, что если он у них на кухне, то скорее его Банзет
вышибет, чем кто-нибудь другой тронет.
— Ты ничуть не изменился, — заметил Швейку вольноопределяющийся.
— Не изменился, — просто ответил тот. — На это у меня не было времени. Они меня
хотели даже расстрелять, но и это ещё не самое худшее, главное, я с двенадцатого числа
нигде не получал жалованья!
— У нас ты теперь его не получишь, потому что мы идём на Сокаль и жалованье будут
выплачивать только после битвы. Нужно экономить. Если рассчитывать, что там за две
недели что-то произойдёт, то мы на каждом павшем солдате вместе с надбавками сэкономим
двадцать четыре кроны семьдесят два геллера.
— А ещё что новенького у вас?
— Во-первых, потерялся наш арьергард, затем закололи свинью, и по этому случаю
офицеры устроили в доме священника пирушку, а солдаты разбрелись по селу и
распутничают с местным женским населением. Перед обедом связали одного солдата из
вашей роты за то, что он полез на чердак за одной семидесятилетней бабкой. Он не виноват,
так как в сегодняшнем приказе не сказано, до какого возраста это разрешается.
— Мне тоже кажется, — выразил своё мнение Швейк, — что он не виновен, ведь когда
такая старуха лезет вверх по лестнице, человеку не видно её лица. Точно такой же случай
произошёл на манёврах у Табора. Один наш взвод был расквартирован в трактире, а какая-то
женщина мыла там в прихожей пол. Солдат Храмоста подкрался к ней и хлопнул её, как бы
это сказать, по юбкам, что ли. Юбка у неё была подоткнута очень высоко. Он её шлёпнул
раз, — она ничего, шлёпнул другой, третий, — она всё ничего, как будто это её не касается,
тогда он решился на действие; она продолжала спокойно мыть пол, а потом обернулась к
нему и говорит: «Вот как я вас поймала, солдатик». Этой бабушке было за семьдесят; после
она рассказала об этом всему селу. Позволь теперь задать один вопрос. За время моего
отсутствия ты не был ли тоже под арестом?

— Да как-то случая не подвернулось, — оправдывался Марек, — но что касается тебя,
приказ по батальону о твоём аресте отдан — это я должен тебе сообщить.
— Это неважно, — спокойно сказал Швейк, — они поступили совершенно правильно.
Батальон должен был это сделать, батальон должен был отдать приказ о моём аресте, это
было их обязанностью, ведь столько времени они не получали обо мне никаких известий.
Это не было опрометчиво со стороны батальона. Так ты сказал, что все офицеры находятся в
доме священника на пирушке по случаю убоя свиньи? Тогда мне нужно туда пойти и
доложить, что я опять здесь. У господина обер-лейтенанта Лукаша и без того со мной немало
хлопот.
И Швейк твёрдым солдатским шагом направился к дому священника, распевая: