Page 49 - Похождения бравого солдата Швейка

сопровождаемые остротами.
Из коридора доносились размеренные шаги часовых, время от времени открывался
«глазок» в двери и «архангел» заглядывал внутрь.
На средней койке кто-то тихим голосом рассказывал:
— Меня перевели сюда после того, как я попробовал удрать. Раньше-то я сидел в
двенадцатой. Там вроде сидят по более лёгким делам. Привели к нам раз одного
деревенского мужика. Его посадили на две недели за то, что пускал к себе ночевать солдат.
Сперва думали — политический заговор, а потом выяснилось, что он это делал за деньги. Он
должен был сидеть с самыми мелкими преступниками, а там было полно, вот он и попал к
нам. Чего только он не принёс из дому, чего только ему не присылали! Каким-то образом
ему разрешили пользоваться своими харчами сверх тюремного пайка. И курить разрешили.
Приволок он с собой два окорока, этакий здоровенный каравай хлеба, яйца, масло, сигареты,
табак… Ну, словом, всё, о чём только может человек мечтать. Хранил он своё добро в двух
мешках. Да, и вбил он себе в башку, что всё это должен сожрать один. Стали мы у него
просить по-хорошему, раз он сам не догадывается, поделиться с нами, как делали все другие,
когда что-нибудь получали. А он, скупердяй этакий, нет и нет: дескать, ему тут две недели
сидеть и он может испортить себе желудок капустой да гнилой картошкой, которую нам
дают на обед. Он, мол, отдаёт нам свой казённый обед и хлебный паёк, ничего, дескать,
против этого не имеет, можем разделить всё поровну или же есть по очереди… Тонкого,
скажу вам, понятия был человек: на парашу и садиться не желал, откладывал на другой день,
чтобы во время прогулки проделать это в отхожем месте на дворе. Такой уж был
избалованный, что даже клозетную бумагу с собой принёс. Мы ему сказали, что нам начхать
на его порцию, и терпели день, другой, третий… Парень жрал ветчину, мазал хлеб маслом,
лупил яйца, словом — жил как надо. Курил сигареты и даже затянуться никому не хотел
дать: дескать, нам курить не разрешается и если «архангел» увидит, что он даёт нам курить,
то его посадят в одиночку. Словом, три дня мы терпели. На четвёртый, ночью, настал час
расплаты. Парень утром проснулся… Да, забыл вам сказать, что он каждый день утром, в
обед и вечером перед жратвой всегда молился, подолгу молился. Помолился он, значит, и
полез за своими мешками под нары. Мешки-то там лежали, но тощие, сморщенные, как
сушёная слива. Он — в крик: меня, мол, обокрали, оставили только клозетную бумагу, но
потом замолчал, минут пять подумал, решил, что мы пошутили и просто всё куда-нибудь
припрятали. Вот и говорит, да так весело: «Эх вы, мошенники, всё равно вы мне всё вернёте.
Ну и здорово это у вас получилось!» Был у нас там один из Либени, тот ему и говорит:
«Знаете что, накройтесь с головой одеялом и считайте до десяти, а потом загляните в свои
мешки». Наш парень, как послушный мальчик, накрылся с головой и считает: «Раз, два,
три…» А либенский говорит: «Не так быстро, считайте медленно!» Тот снова давай считать,
медленно, с расстановкой: «Раз… два… три…» Когда сосчитал до десяти, слез со своей
койки, посмотрел в мешки, да как начал кричать: «Иисус Мария! Люди добрые! Мешки
пустые, как и раньше!» Посмотрели бы вы на его глупую рожу! Мы чуть не лопнули со
смеху. А либенский ему снова: «Попробуйте, говорит, ещё раз!» Так, верите ли, парень до
того обалдел, что попробовал ещё раз, а когда увидал, что в мешках опять нет ничего, кроме
клозетной бумаги, начал колотить в дверь и кричать: «Меня обокрали! Меня обокрали!
Караул! Отоприте! Ради бога, отоприте!» Само собой, моментально прибежали надзиратели,
позвали смотрителя и фельдфебеля Ржепу. Мы все как один заявляем, что он помешался:
дескать, вчера жрал до самой поздней ночи и всё съел один. А он только плачет и твердит
своё: «Ведь крошки-то должны остаться». Стали искать крошки и, конечно, не нашли. Не на
таковских напали! Что сами не могли слопать, послали почтой по верёвке во второй этаж.
Ничего у нас не обнаружили, хотя этот дурак и ныл своё: «Но ведь крошечки-то должны где-
нибудь остаться!» Целый день он ничего не жрал, только смотрел, не ест ли кто-нибудь чего,
не курит ли. На другой день он даже к обеду не притронулся, однако вечером и гнилая
картошка с капустой пришлись ему по вкусу. Только с той поры он уже больше не молился,
когда напускался на ветчину и яйца. Потом один из нас каким-то чудом разжился махоркой,