Page 76 - Сказки об Италии

Вдвоем они живо превратили брюки американца в очень удобный костюм для
мальчика: вышел несколько широковатый, но уютный мешок, он придерживался на плечах
веревочками, их можно было завязывать вокруг шеи, а вместо рукавов отлично служили
карманы.
Они устроили бы еще лучше и удобнее, но им помешала в этом супруга хозяина брюк:
явилась в кухню и начала говорить самые грубые слова на всех языках одинаково плохо, как
это принято американцами.
Пепе ничем не мог остановить ее красноречие, он морщился, прикладывал руку к
сердцу, хватался в отчаянии за голову, устало вздыхал, но она не могла успокоиться до поры,
пока не явился ее муж.
— В чем дело? — спросил он.
И тогда Пепе сказал:
— Синьор, меня очень удивляет шум, поднятый вашей синьорой, я даже несколько
обижен за вас. Она, как я понял, думает, что мы испортили брюки, но уверяю вас, что для
меня они удобны! Она, должно быть, думает, что я взял последние ваши брюки и вы не
можете купить других…
Американец, спокойно выслушав его, заметил:
— А я думаю, молодчик, что надобно позвать полицию.
— Да-а? — очень удивился Пепе. — Зачем?
— Чтобы тебя отвели в тюрьму…
Это очень огорчило Пепе, он едва не заплакал, но сдержался и сказал с достоинством:
— Если это вам нравится, синьор, если вы любите сажать людей в тюрьму, то —
конечно! Но я бы не сделал так, будь у меня много брюк, а у вас ни одной пары! Я бы дал
вам две, пожалуй — три пары даже; хотя три пары брюк нельзя надеть сразу! Особенно в
жаркий день…
Американец расхохотался; ведь иногда и богатому бывает весело.
Потом он угощал Пепе шоколадом и дал ему франк. Пепе попробовал монету зубом и
поблагодарил:
— Благодарю вас, синьор! Кажется, монета настоящая?
Всего лучше Пепе, когда он один стоит где-нибудь в камнях, вдумчиво разглядывая их
трещины, как будто читая по ним темную историю жизни камня. В эти минуты живые его
глаза расширены, подернуты красивой пленкой, тонкие руки за спиною и голова, немножко
склоненная, чуть-чуть покачивается, точно чашечка цветка. Он что-то мурлычет
тихонько, — он всегда поет.
Хорош он также, когда смотрит на цветы, — лиловыми ручьями льются по стене
глицинии, а перед ними этот мальчик вытянулся струною, будто вслушиваясь в тихий трепет
шёлковых лепестков под дыханием морского ветра.
Смотрит и поет:
— Фиорино-о… фиорино-о…
Издали, как удары огромного тамбурина, доносятся глухие вздохи моря. Играют
бабочки над цветами, — Пепе поднял голову и следит за ними, щурясь от солнца, улыбаясь
немножко завистливой и грустной, но все-таки доброй улыбкой старшего на земле.
— Чо! — кричит он, хлопая ладонями, пугая изумрудную ящерицу.
А когда море спокойно, как зеркало, и в камнях нет белого кружева прибоя, Пепе, сидя
где-нибудь на камне, смотрит острыми глазами в прозрачную воду: там, среди рыжеватых
водорослей, плавно ходят рыбы, быстро мелькают креветки, боком ползет краб. И в тишине,
над голубою водой, тихонько течет звонкий задумчивый голос мальчика:

О море… море…

Взрослые люди говорят о мальчике:
— Этот будет анархистом!