Page 20 - Собачье сердце

«Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото», – решил пёс и вдруг получил сюрприз.
– Шарику ничего не давать, – загремела команда из смотровой.
– Усмотришь за ним, как же.
– Запереть!
И Шарика заманили и заперли в ванной.
«Хамство», – подумал Шарик, сидя в полутёмной ванной комнате, – «просто глупо…»
И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа – то ли в злобе,
то ли в каком-то тяжёлом упадке. Всё было скучно, неясно…
«Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович», –
думал он, – «две пары уже пришлось прикупить и ещё одну купите. Чтоб вы псов не
запирали».
Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок
самой ранней юности – солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки
солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы побродяги.
«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдёшь, зачем лгать», – тосковал пёс, сопя
носом, – «привык. Я барский пёс, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что
такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»
Потом полутьма в ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал
царапаться.
«У-у-у!» – как в бочку пролетело по квартире.
«Сову раздеру опять» – бешено, но бессильно подумал пёс. Затем ослаб, полежал, а
когда поднялся, шерсть на нём встала вдруг дыбом, почему-то в ванне померещились
отвратительные волчьи глаза.
И в разгар муки дверь открылась. Пёс вышел, отряхнувшись, и угрюмо собрался на
кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую.
Холодок прошёл у пса под сердцем.
«Зачем же я понадобился?» – подумал он подозрительно, – «бок зажил, ничего не
понимаю».
И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезён в смотровую. В ней
сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало
глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только
по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его
седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было
всё в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки – в
чёрных перчатках.
В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули
маленький четырехугольный на блестящей ноге.
Пёс здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за его сегодняшние
глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от пёсьих глаз. Они были
насторожены, фальшивы и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое
преступление. Пёс глянул на него тяжело и пасмурно и ушёл в угол.
– Ошейник, Зина, – негромко молвил Филипп Филиппович, – только не волнуй его.
У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она подошла к псу и
явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрением поглядел на неё.
«Что же… Вас трое. Возьмёте, если захотите. Только стыдно вам… Хоть бы я знал, что
будете делать со мной…»
Зина отстегнула ошейник, пёс помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос перед ним и
скверный мутящий запах разлился от него.
«Фу, гадость… Отчего мне так мутно и страшно…» – подумал пёс и попятился от
тяпнутого.
– Скорее, доктор, – нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.
Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса насторожённых дрянных