Page 15 - Собачье сердце
P. 15

– враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно не только в России, но и в
               Европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из которого я делаю
               вывод. И вот вам факт: вешалка и калошная стойка в нашем доме.
                     – Это интересно…
                     «Ерунда  –  калоши.  Не  в  калошах  счастье», –  подумал  пёс, –  «но  личность
               выдающаяся.»
                     – Не угодно ли – калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И вот, в течение
               этого  времени  до  марта  1917  года  не  было  ни  одного  случая  –  подчёркиваю  красным
               карандашом:  ни  одного  –  чтобы  из  нашего  парадного  внизу  при  общей  незапертой  двери
               пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня приём. В марте 17-го
               года  в  один  прекрасный  день  пропали  все  калоши,  в  том  числе  две  пары  моих,  3  палки,
               пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила своё существование.
               Голубчик!  Я  не  говорю  уже  о  паровом  отоплении.  Не  говорю.  Пусть:  раз  социальная
               революция – не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все
               стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно
               до сих пор ещё запирать под замок? И ещё приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не
               стащил? Почему убрали ковёр с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать
               на  лестнице  ковры?  Разве  где-нибудь  у  Карла  Маркса  сказано,  что  2-й  подъезд
               калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через чёрный
               двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает
               мрамор?
                     – Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош, – заикнулся было тяпнутый.
                     – Ничего похожего! – громовым голосом ответил Филипп Филиппович и налил стакан
               вина. –  Гм…  Я  не  признаю  ликёров  после  обеда:  они  тяжелят  и  скверно  действуют  на
               печень… Ничего подобного! На нём есть теперь калоши и эти калоши… мои! Это как раз те
               самые  калоши,  которые  исчезли  весной  1917  года.  Спрашивается, –  кто  их  попёр?  Я?  Не
               может быть. Буржуй Саблин? (Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок). Смешно даже
               предположить.  Сахарозаводчик  Полозов?  (Филипп  Филиппович  указал  вбок).  Ни  в  коем
               случае!  Да-с!  Но  хоть  бы  они  их  снимали  на  лестнице!  (Филипп  Филиппович  начал
               багроветь). На какого чёрта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай
               бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в
               месяц? Доктор Борменталь, статистика – ужасная вещь. Вам, знакомому с моей последней
               работой, это известно лучше, чем кому бы то ни было другому.
                     – Разруха, Филипп Филиппович.
                     – Нет, –  совершенно  уверенно  возразил  Филипп  Филиппович, –  нет.  Вы  первый,
               дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это – мираж,
               дым, фикция, – Филипп Филиппович широко растопырил короткие пальцы, отчего две тени,
               похожие на черепах, заёрзали по скатерти. – Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой?
               Ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе и не существует. Что
               вы подразумеваете под этим словом? – яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной
               картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за неё. – Это вот
               что:  если  я,  вместо  того,  чтобы  оперировать  каждый  вечер,  начну  у  себя  в  квартире  петь
               хором,  у меня настанет разруха. Если я, входя  в  уборную, начну,  извините за выражение,
               мочиться  мимо  унитаза  и  то  же  самое  будут  делать  Зина  и  Дарья  Петровна,  в  уборной
               начнётся  разруха.  Следовательно,  разруха  не  в  клозетах,  а  в  головах.  Значит,  когда  эти
               баритоны кричат «бей разруху!» – я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповича перекосило так,
               что  тяпнутый  открыл  рот).  Клянусь  вам,  мне  смешно!  Это  означает,  что  каждый  из  них
               должен лупить себя  по затылку! И вот, когда он вылупит из себя  всякие галлюцинации и
               займётся чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха исчезнет сама собой. Двум богам
               служить нельзя! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать
               судьбы  каких-то  испанских  оборванцев!  Это  никому  не  удаётся,  доктор,  и  тем  более  –
               людям,  которые,  вообще  отстав  в  развитии  от  европейцев  лет  на  200,  до  сих  пор  ещё  не
   10   11   12   13   14   15   16   17   18   19   20