Page 10 - Весенние перевертыши
P. 10
— Минька, а я время увидел! Сейчас вот, — объявил Дюшка.
Минька перестал мигать — глаза яркие, синие, а ресницы совсем белые, как у
поросенка, нос, словно только что вымытая морковка, блестит. И в тонких бледных губах
дрожание, должно быть, от страха перед Дюшкой. Дюшке же не до старых счетов.
— Видел! Время! Не веришь? — Он победно развернул плечи.
— Чего, Дюшка?
— Время, говорю! Его никто не видит. Это как ветер. Сам ветер увидеть нельзя, а если
он ветки шевелит или листья, то видно…
— Время ветки шевелит?
— Дурак. Время сейчас улицу шевелило. Все! То нет, то вдруг есть… Или вот береза,
например… И грачи были да улетели… И еще пень этот. Погляди, как его время…
Минька глядел на Дюшку, помахивал поросячьими ресницами, губы его начали
кривиться.
— Дюшка, ты чего? — спросил он шепотом.
— «Чего, чего»! Ты пойми — пень–то деревом раньше был, а еще раньше кустиком, а
еще — росточком маленьким, семечком… Разве не время сделало пень этот?
— Дюшка, а вчера ты на Саньку вдруг… с кирпичом. — Минька расстроенно
зашмыгал носом.
— Ну так что?
— А сейчас вот — в пне время какое–то… Ой, Дюшка!..
— Что — ой? Что — ой? Чего ты на меня так таращишься?
Глаза у Миньки раскисли, словно у Маратки, ничейной собаки, которая живет по всей
улице Жан–Поля Марата; есть в кармане сахар или нет, та все равно смотрит на тебя со
слезой, не поймешь, себя ли жалеет или тебя.
— Ты не заболел, Дюша?
И Дюшка ничего не ответил. Сам вчера за собой заметил — что–то неладно! Вчера —
сам, сегодня — Минька, завтра все будут знать.
Улица как улица, береза как береза, и старый пень всего–навсего старый пень. Только
что радовался, дух захватывало… Хорошо, что Минька ничего не знает о Римке.
И ради собственного спасения напал на Миньку сердитым голосом:
— Если я против Саньки, так уж и заболел. Может, вы все вместе с Санькой с ума
посходили — на лягуш ни с того ни с сего!.. Что вам лягушки сделали?
— Санька–то тебе не простит. Ты его знаешь — покалечит, что ему.
— Плевал, не боюсь!
— Разве можно Саньки не бояться? Сам знаешь, он и ножом… Что ему.
Минька поеживался, помаргивал, переминался, явно страдал за Дюшку. И глаза у друга
Миньки как у ничейного Маратки.
Дюшка задумался.
— Кирпич нужен. Чтобы чистый, — сказал он решительно.
— Кирпич? Чистый?..
— Ну да, не могу же я грязный кирпич в портфель положить. Теперь я всегда с
портфелем буду ходить по улице. Санька наскочит, я портфель открою и… кирпич.
Испугался он тогда кирпича, опять испугается.
Минька перестал виновато моргать, уважительно уставился на Дюшку: ресницы белые,
нос — морковка–недоросток.
— Возле нашего дома целый штабель, — сказал он. — Хорошие кирпичи, чистые,
толем укрыты.
— Пошли! — решительно заявил Дюшка.
Они выбрали из–под толя сухой кирпич. Дюшка очистил его рукавом пальто от
красной пыли, придирчиво осмотрел со всех сторон — что надо, — опустил в портфель.
Кирпич лег рядом с задачником по алгебре, с хрестоматией по литературе. Портфель
раздулся и стал тяжелым, зато на душе сразу полегчало — пусть теперь сунется Санька.