Page 8 - Весенние перевертыши

— Я прижимала твои цветы и думала: господи, возможно ли так, чтобы просыпаться по
утрам и видеть этого смущающегося слона день за днем, год за годом. Не верилось.
— Мы вместе, Вера, пятнадцать лет…
— А вместе ли, Федор? Краны, тягачи, кубометры, инфаркты, нефриты — гора забот
между нами. Чем дальше, тем выше она… Федя, ты мне уже никогда больше не дарил
цветов. Те белые нарциссы — первые и последние.
Отец грузно зашагал по комнате, влезая пятерней в растрепанные волосы, мать глядела
перед собой углубленными глазами.
— Белые нарциссы… — с досадой бормотал отец. — Я даже еловых шишек не могу
здесь поднести, к нам приходят раздетые донага бревна… Вера, ты сегодня что–то не в
настроении. Что–то у тебя случилось? Какая неприятность?
— Случилась очередная весна, Федя.
Мать и отец даже не заметили вернувшегося с улицы Дюшку, никто не спрашивал его,
сделал ли он домашние задания. Он так и не решил задачу о двух пешеходах.
Бабушка Климовна штопала Дюшкин свитер, тоже прислушивалась к разговору о
нарциссах, шумно вздохнула:
— Ох, батюшки! Мечутся, всё мечутся, не знай чего хотят.
Дюшку не волновали белые нарциссы, до них ли сейчас! Он потихоньку взял
«Сочинения» Пушкина, убрался в другую комнату, раскрыл книгу на портрете Натальи
Гончаровой. Белое бальное платье с вырезом, нежная шея, точеный нос, завитки волос на
висках — красавица.

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.

5

Утром он рано проснулся с кипучим чувством — скорей, скорей! Едва хватило сил
позавтракать под воркотню Климовны, схватил свой портфель — и на улицу. Скорей!
Скорей!
Но, спрыгнув с крыльца, он понял, что поторопился.
Улица была тихо населена, но не людьми, а грачами. Большие парадно–мрачные птицы
молчаливо вперевалку разгуливали по дороге, каждая в отрешенном уединении носила свой
серый клюв, нет–нет да трогая им землю задумчиво, рассеянно, брезгливо. Большие птицы,
черные, как головешки, углубленные в свои серьезные заботы. Странное население, а потому
и сама улица Жан–Поля Марата кажется странной, словно в фантастической книжке: люди
вымерли, хозяевами остались мудрые птицы, один Дюшка случайно уцелел на всей земле.
Представить и — бр–р–р! — жутковато.
Но жутковато так, между делом. Дюшку беспокоили сейчас не грачи, он только теперь
сообразил, чего хотел, почему спешил: не пропустить Римку, чтобы идти следом за ней до
самой школы (боже упаси, не рядышком!), издали глядеть, глядеть… Сковывающее пальто,
кусочек тонкой белой шеи между воротником и вязаной шапочкой. Кусочек белой и теплой
кожи…
Но пуста улица, по ней лишь гуляют прилетевшие из дальних стран грачи. Надо ждать,
но это трудно, и скоро на улице появятся прохожие, станут подозрительно коситься: а
почему мальчишка топчется у крыльца, а кого это он ждет?..
И опять влез в мысли непрошеный Санька Ераха. Он–то уж помнит вчерашнее, он–то
уж непременно будет сторожить на дороге. Просто кулаками с Санькой не справишься. И
снова в грудь отравой полилась бессильная ненависть: зачем только такая пакость живет на
свете?
Дюшка стоял возле крыльца, глядел на грачей, на молодую, крепкую березку,