Page 13 - Весенние перевертыши

7

— Минька! Вот травка выползла, зелененькая, умытая. Почему она такая умытая,
Минька? Она же из грязной земли выползла. Из земли, Минька! Из мокроты! На солнце! Ей
тепло, ей вкусно… Она же солнечные лучи пьет. Растения солнцем питаются. Лучи им как
молоко… Ты оглянись, Минька, ты только оглянись! Все на земле шевелится, даже
мертвое… Вон этот камень, Минька, он старик. Он давно, давно скалой был. Скала–то
развалилась на камни, Минька… А потом льды тут были, вечные, они ползали и камни за
собой таскали. Этот камень издали к нам притащен. Он самый старый в поселке, всех людей
старше, всех деревьев. У него, Минька, долгая жизнь была, но скучная. Ух какая скучная!
Ему же все равно — что зима, что лето, мороз или тепло…

Свершилось! Впереди шла Римка Братенева — вязаная шапочка, кусочек обнаженной
шеи под ней. И тесное, выгоревшее коричневое пальто, и длинные ноги — походочка с
ленцой, разомлевшая. В самой Римкиной походке, обычно летящей, чувствуется слишком
щедрое солнце, заставляющее сверкать и зеленеть землю, вызывающее ленивую истому в
теле. Дюшке не до истомы. Шла впереди Римка в стайке, средь других девчонок, и счастье не
умещалось в теле. Дюшка легко нес тяжелый портфель — спасительно тяжелый, — он не
боялся встречи с Санькой, а потому ничто сейчас не омрачало его счастья. Дюшка говорил,
говорил, слова сами лились из него, славя траву и влажную землю, лучи солнца и угрюмый
валун при дороге. И как хорошо, что было кому слушать — Минька Богатов поспевал
мелким козлиным скоком со своим истрепанным ранцем за спиной.
— Минь–ка–а! — Дюшку захлестывала нежность к товарищу. — Это хорошо, что мы
родились! Взяли да вдруг родились… И растем и все видим! Хорошо жить, Минька!.. А я
ненавижу, Минька… Я Саньку Ераху ненавижу! Живет себе лягушка, ему надо ее убить.
Живем мы, ему надо, чтобы мы боялись его. А я не боюсь! Буду ходить, куда хочу, глядеть,
что хочу. Я только портфель с собой стану носить, пока себе мускулы не накачаю и приемы
не выучу. А тогда на что мне портфель с кирпичом, тогда я и без кирпича… И тебя я не дам,
Минька, в обиду. Ты держись за меня, Минька!
Шла впереди Римка Братенева, девчонка в вязаной шапочке, от нее накалялся белый
свет, от нее горел Дюшка. Он говорил, говорил, словно пел, и не мог с собой справиться.
Песнь траве, песнь солнцу, песнь весне и жизни, песнь благородной ненависти к тем, кто
мешает жить.
— Вон кран стоит, он мне вроде брата, Минька! Потому что поставлен отцом. Я отца,
Минька, люблю, он, увидишь, еще такое завернет здесь, в поселке, — ахнут все! И мать у
меня, Минька, хорошая. Очень, очень, очень хорошая! Она людям умирать не дает. Сама,
Минька, устает, ночей не спит, чтобы другие жили. Это же хорошо, скажи, что нет? Хорошо
уставать, чтоб другие жили. Правда, Минька?.. Минька, что с тобой… Минь–ка!
Дюшка только сейчас заметил, что по щекам Миньки текут слезы. Идет, спотыкается и
плачет, и лицо у него какое–то серое, с выступающими сквозь кожу голодными косточками.
— Минька, ты что?..
И Минька сорвался, сгибаясь под ранцем, дергающимся скоком побежал прочь от
счастливого Дюшки.
— Ми–и–нь–ка!
Минька не обернулся. Дюшка остановился в растерянности.
Земля вокруг была ослепительно рыжей. Удалялась вместе с девчонками Римка
Братенева — вязаная шапочка в компании цветных платочков, беретов, других вязаных
шапочек.
И стало стыдно, что был так неумеренно счастлив. И недоумение: чем же он все–таки
мог обидеть Миньку?
Солнце обливало рыжую, по–весеннему еще обнаженную землю. Дюшка стоял среди