Page 20 - Весенние перевертыши

себя:
— Для чего?
— Ни для чего! — торжественно объявил Дюшка. — Просто так живут.
И опять никакого впечатления, Минька безучастно поморгал бесцветными
поросячьими ресницами.
— Родились сами по себе какие–то клопы — и я, и ты, и все на свете. Вот и живем. А
подумаешь, так и жить не хочется.
Минька судорожно вздохнул, опустил лицо и тихо, глухо, как из подвала, вдруг
признался:
— И мне, Дюшка, тоже.
— Чего — тоже? — насторожился Дюшка.
— Тоже жить не хочется.
Одно дело, когда так говорит он, Дюшка, вчера прочитавший умную книгу,
получивший право глядеть свысока на весь род людской, другое — Минька, таких книг не
читавший, ничего не знающий, значит, и не имеющий никаких прав страдать, как страдает
сейчас Дюшка.
— Это почему же тебе–то?..
— Да отец с матерью все… Жизни нет, Дюшка.
Минька поднял глаза, влажные, но не собачьи, а загнанные, как у раненой птицы.
Птичье, беспомощное и в бледном до голубизны лице, в торчащем носе. И Дюшка вспомнил,
что он до сих пор и не знает толком, почему тогда расплакался Минька. Даже забыл об
этом… «Для чего живут люди на свете?»
— Мамка каждый день плачет. Отец ей жизнь загубил, Дюшка.
— Как — загубил?
— Да женился на ней.
— Женился и не любит, что ли?
— Любит, очень любит. То и беда, Дюшка, так любит, что без матери умрет.
— Это же хорошо, Минька.
— Плохо, Дюшка. Отец от этой любви вроде заболел, делать ничего не хочет. У меня
вон ботинки рваные, у матери платья нового нет, а он… любит, видишь ли.
— Недобрый он, что ли?
— Добрый, Дюшка. Только это все равно плохо. От его доброты все и получается не
как у людей. Я ненавижу его, Дюшка!.. — Слезы в синих глазах и срывающийся,
захлебывающийся голос: — Думаешь, за доброту ненавидеть нельзя? Можно!.. Он добрый, а
плохой. Все из–за него над нами смеются, над матерью тоже. Мать каждый день плачет,
Дюшка. Отец ей жизнь загубил. Она и сейчас еще красивая, а он?.. Погляди, как мы живем,
мамка себе платья купить не может. Если б еще пил отец, как другие, так не обидно.
И тут стукнула дверь на выходе: топ, топ, топ — по ступенькам крыльца. И по улице
словно дунул свежий ветерок — мимо пробежала Римка Братенева, крикнула на ходу:
— Чирикаете, чижики! В школу опоздаете!
Она сняла сегодня тесное зимнее пальтишко, в коротенькой курточке —
освобожденная, летящая. Топ, топ, топ! — по дощатому тротуару прозрачные звуки. Топ, топ
— по всей улице, словно музыка. Освобожденная и чуточку нескладная. Уносит сейчас
летящим наметом свою хватающую за душу нескладность.
«Чижики!» — подумаешь, задавака.
От Минькиных слов съежилась, погасла разгоревшаяся вчера Вселенная. Плевать на то,
что Солнце — пылинка, что Земля невразумительна, плевать, что ты сам ничто, плевать на
вопрос — для чего живут люди на свете? Не плевать на Миньку, на его слезы. Хочется
любить и жалеть все на свете — эту рыжую весеннюю улицу, большой кран над крышами,
затоптанные доски тротуара, которых только что коснулись быстрые Римкины ноги.
Любовь и жалость выплеснулись на Миньку.
— Минька! Не смей реветь! Ты смотри — хорошо как кругом!.. У тебя же друг есть,