Page 10 - Евгения Гранде

солнечного света. К тому же чистое сердце и ограниченный ум Нанеты не могли вместить
более одного чувства и одной мысли. Тридцать пять лет подряд ей все вспоминалось, как она
подошла к порогу мастерской г-на Гранде, босиком, в лохмотьях; ей постоянно слышалось,
как бочар сказал: «Что вам угодно, красавица? — и признательность ее была всегда юной.
Порою Гранде, думая о том, что это бедное создание никогда не слышало хотя бы малейшего
лестного слова, что ей неизвестны нежные чувства, внушаемые женщиной, и что она может в
свое время предстать перед богом более непорочной, нежели сама дева Мария, — Гранде,
охваченный умилением, говорил, глядя на нее:
— Бедняжка Нанета!
На это восклицание старая служанка всегда отвечала ему неизъяснимым взглядом. Эти
слова, повторяемые хозяином время от времени, издавно образовали цепь неразрывной
дружбы и каждый раз прибавляли к ней новое звено. В жалости, нашедшей себе место в
сердце Гранде и благодарно принятой старой девой, было нечто невыразимо ужасное. То была
жестокая жалость скряги, весьма приятно щекотавшая себялюбие старого бочара, но для
Нанеты она являлась вершиною счастья. Кто не повторит: «Бедняжка Нанета!» Господь
узнает ангелов своих по оттенкам их голосов и по сокровенному смыслу их сочувствия. В
Сомюре было очень много семейств, где со слугами обращались лучше, но, несмотря на это,
они не питали к хозяевам особой признательности, и в городе говорили:
— Что же такое делают господа Гранде для своей Нанеты-громадины? Почему она так к
ним привязана? Она ради них в огонь бросится!
Ее кухня с решетчатыми окнами во двор была всегда чистой, опрятной, холодной —
настоящей кухней скряги, где ничто не должно было пропадать зря. Кончив мыть посуду,
прибрав остатки обеда, Нанета гасила огонь под плитой, уходила из кухни, отделенной от зала
коридором, и шла прясть пеньку возле своих хозяев. Одной свечи было достаточно для всей
семьи на целый вечер.
Служанка спала в конце коридора, в закоулке, еле освещенном оконцем, которое
заслонялось стеной. Могучее здоровье позволяло ей жить безнаказанно в этой конуре, откуда
она могла слышать малейший шум среди глубокого безмолвия, царившего в доме день и ночь.
Она была обязана, как сторожевой пес, спать вполглаза и отдыхать бодрствуя.
Описание прочих комнат этого обиталища будет связано с событиями нашего
повествования; а впрочем, набросок зала, где блистала вся роскошь дома Гранде, позволит
догадаться, до чего убого было убранство покоев в верхних этажах.
В половине октября 1819 года ранним вечером Нанета в первый раз затопила камин.
Осень стояла прекрасная. На этот день приходился праздник, хорошо памятный
крюшотинцам и грассенистам. Все шестеро противников готовились прийти во всеоружии,
встретиться в этом зале и превзойти друг друга в доказательствах дружбы. Утром весь Сомюр
видел, как г-жа Гранде и Евгения в сопровождении Нанеты шли в приходскую церковь к
обедне, и всякий вспомнил, что это день рождения мадемуазель Евгении. Поэтому, рассчитав
час, когда должен был кончиться семейный обед, нотариус — Крюшо, аббат Крюшо и г-н де
Бонфон поспешили явиться раньше Грассенов поздравить мадемуазель Гранде. Все трое
несли по огромному букету, набранному в их маленьких теплицах. Стебли цветов, которые
собирался поднести председатель суда, были искусно обернуты белой атласной лентой с
золотою бахромой. Утром г-н Гранде, следуя обыкновению, заведенному для памятных дней
рождения и именин Евгении, пришел в ее комнату, когда она еще лежала в постели, и
торжественно вручил ей отеческий свой подарок, состоявший, вот уже тринадцать лет, из
редкой золотой монеты. Г-жа Гранде обыкновенно дарила дочери платье, зимнее или летнее
(смотря по обстоятельствам). Эти платья да золотые монеты, которые Евгения получала от
отца в Новый год и в день именин, составляли маленький доход, приблизительно в сотню экю,
и Гранде приятно было видеть, как она его копит. Ведь это было все равно, что перекладывать
свои деньги из одного ящика в другой и на мелочах, так сказать, воспитывать скупость в
наследнице; иногда он требовал отчета о ее казне, когда-то приумноженной ла Бертельерами,
и говорил ей: