Page 16 - Герой нашего времени

Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась – он мне сам говорил, – и если б
надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
Тут Печорин задумался. «Да, – отвечал он, – надо быть осторожнее… Бэла, с нынешнего
дня ты не должна более ходить на крепостной вал».
Вечером я имел с ним длинное объяснение: мне было досадно, что он переменился к этой
бедной девочке; кроме того, что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало
холодно, ласкал он ее редко, и она заметно начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие
глаза потускнели. Бывало, спросишь:
«О чем ты вздохнула, Бэла? ты печальна?» – «Нет!» – «Тебе чего-нибудь хочется?» –
«Нет!» – «Ты тоскуешь по родным?» – «У меня нет родных». Случалось, по целым дням,
кроме «да» да «нет», от нее ничего больше не добьешься.
Вот об этом-то я и стал ему говорить. «Послушайте, Максим Максимыч, – отвечал он, –
у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не
знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив;
разумеется, это им плохое утешение – только дело в том, что это так. В первой моей
молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми
удовольствиями, которые можно достать за деньги, и разумеется, удовольствия эти мне
опротивели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело;
влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала мое
воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто… Я стал читать, учиться – науки также
надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые
счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким.
Тогда мне стало скучно… Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей
жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями – напрасно: через месяц я так
привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимание на
комаров, – и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду.
Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные
локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою… Я
опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и
простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще
люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за нее отдам жизнь, – только
мне с нею скучно… Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин
сожаления, может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение
беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к
наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство:
путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь – только не в Европу, избави боже! –
поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру на дороге! По крайней мере я
уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог».
Так он говорил долго, и его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я
слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в последний… Что за диво!
Скажите-ка, пожалуйста, – продолжал штабс-капитан, обращаясь ко мне. – Вы вот, кажется,
бывали в столице, и недавно: неужели тамошная молодежь вся такова?
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие,
которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как все моды, начав с высших слоев
общества, спустилось к низшим, которые его донашивают, и что нынче те, которые больше
всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастье, как порок. Штабс-капитан не
понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:
– А все, чай, французы ввели моду скучать?
– Нет, англичане.
– А-га, вот что!.. – отвечал он, – да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!
Я невольно вспомнил об одной московской барыне, которая утверждала, что Байрон был
больше ничего, как пьяница. Впрочем, замечание штабс-пакитана было извинительнее: чтоб