Page 14 - Герой нашего времени

верно, сакли: там всегда-с проезжающие останавливаются в погоду; они говорят, что
проведут, если дадите на водку, – прибавил он, указывая на осетина.
– Знаю, братец, знаю без тебя! – сказал штабс-капитан, – уж эти бестии! рады
придраться, чтоб сорвать на водку.
– Признайтесь, однако, – сказал я, – что без них нам было бы хуже.
– Все так, все так, – пробормотал он, – уж эти мне проводники! чутьем слышат, где
можно попользоваться, будто без них и нельзя найти дороги.
Вот мы и свернули налево и кое-как, после многих хлопот, добрались до скудного
приюта, состоящего из двух саклей, сложенных из плит и булыжника и обведенных такою же
стеною; оборванные хозяева приняли нас радушно. Я после узнал, что правительство им
платит и кормит их с условием, чтоб они принимали путешественников, застигнутых бурею.
– Все к лучшему! – сказал я, присев у огня, – теперь вы мне доскажете вашу историю про
Бэлу; я уверен, что этим не кончилось.
– А почему ж вы так уверены? – отвечал мне штабс-капитан, примигивая с хитрой
улыбкою…
– Оттого, что это не в порядке вещей: что началось необыкновенным образом, то должно
так же и кончиться.
– Ведь вы угадали…
– Очень рад.
– Хорошо вам радоваться, а мне так, право, грустно, как вспомню. Славная была
девочка, эта Бэла! Я к ней наконец так привык, как к дочери, и она меня любила. Надо вам
сказать, что у меня нет семейства: об отце и матери я лет двенадцать уж не имею известия, а
запастись женой не догадался раньше, – так теперь уж, знаете, и не к лицу; я и рад был, что
нашел кого баловать. Она, бывало, нам поет песни иль пляшет лезгинку… А уж как плясала!
видал я наших губернских барышень, я раз был-с и в Москве в благородном собрании, лет
двадцать тому назад, – только куда им! совсем не то!.. Григорий Александрович наряжал ее,
как куколку, холил и лелеял; и она у нас так похорошела, что чудо; с лица и с рук сошел загар,
румянец разыгрался на щеках… Уж какая, бывало, веселая, и все надо мной, проказница,
подшучивала… Бог ей прости!..
– А что, когда вы ей объявили о смерти отца?
– Мы долго от нее это скрывали, пока она не привыкла к своему положению; а когда
сказали, так она дня два поплакала, а потом забыла.
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется,
говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает за кабанами или козами, – а
тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться,
ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, –
целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, – подумал я, верно между
ними черная кошка проскочила!»
Одно утро захожу к ним – как теперь перед глазами: Бэла сидела на кровати в черном
шелковом бешмете, бледненькая, такая печальная, что я испугался.
– А где Печорин? – спросил я.
– На охоте.
– Сегодня ушел? – Она молчала, как будто ей трудно было выговорить.
– Нет, еще вчера, – наконец сказала она, тяжело вздохнув.
– Уж не случилось ли с ним чего?
– Я вчера целый день думала, – отвечала она сквозь слезы, – придумывала разные
несчастья: то казалось мне, что его ранил дикий кабан, то чеченец утащил в горы… А нынче
мне уж кажется, что он меня не любит.
– Право, милая, ты хуже ничего не могла придумать! – Она заплакала, потом с
гордостью подняла голову, отерла слезы и продолжала:
– Если он меня не любит, то кто ему мешает отослать меня домой? Я его не принуждаю.
А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его – я княжеская дочь!..