Page 118 - Жизнь Арсеньева

груди сладкого и скорбного чувства родины, России, всей ее темной древности. Кто-то сзади,
снизу, легонько постучал мне по плечу свечкой: я обернулся – за мной гнулась старушка в
салопчике и большой шали, с одним добрым торчащим зубом:
«Кресту, батюшка»!» Я с радостной покорностью взял свечку из ее холодной, мертвой
ручки с синеватыми ноготками, шагнул к слепящему подсвечнику, неловко и стыдясь за свою
неловкость, кое-как пристроил свечку к прочим и вдруг подумал: «Уеду!» И, отступив и
поклонившись, скоро и осторожно пошел в сумрак к выходу, оставляя за собой милый и
уютный свет и тепло церкви. На паперти встретила меня неприветливая темнота, ветер,
гудевший где-то наверху… «Еду!» – сказал я себе, надевая шапку, решив ехать в Смоленск.
Почему в Смоленск? В мечтах были Брянские, «Брынские» леса, «брынские»
разбойники… В каком-то переулке я зашел в кабак. В кабаке за одним столиком кричал, роняя
голову, притворяясь пьяным, играя излюбленное русское – умиление над своей погибелью –
какой-то гадкий малый: «Я ошибкой – роковою – как-то в каторгу попал!» На него брезгливо
смотрел из-за другого столика кто-то с черными редкими усиками, с закинутой назад
головой, – судя по длинной шее, по острому, крупному и подвижному кадыку, игравшему под
тонкой кожей горла, вор. Возле стойки покачивалась длинная хмельная женщина в жидком,
прилипшем к тощим ногам платье, видимо, прачка: она, доказывая сидельцу подлость кого-то,
била по стойке стекловидно-блестящими, тонкими, состиранными пальцами; граненый
стаканчик с водкой стоял перед ней, она порой брала его, держала и все не пила – опять
ставила и опять говорила, стуча пальцами. Я хотел выпить пива, но прелый воздух в кабаке
был слишком вонюч, лампочка горела слишком убого, с подоконников маленьких замерзших
окон, с тряпок, гнивших там, текло …
У Авиловой, к несчастью, сидели в столовой гости. «– А-а! – сказала она. – Наш милый
поэт! Вы не знакомы?» – Я поздоровался с ней, откланялся гостям. Рядом с Авиловой сидел
старый, морщинистый господин с подстриженными усами, выкрашенными в коричневую
краску, с коричневой накладкой на темени, в белом шелковом жилете, в черной визитке;
быстро встав, он ответил мне чрезвычайно вежливым поклоном, с гибкостью удивительной
для его возраста; борты визитки были у него обшиты черной тесьмой, что мне всегда очень
нравилось, вызывало зависть и мечту о такой визитке. Середину стола занимала без умолку и
очень умело говорившая дама, подавшая мне, точно тюленью ласту, крепко налитую ручку, на
глянцевитой подушечке которой были видны зубчатые полоски, оставшиеся от швов
перчатки. Она говорила ловко, поспешно, несколько задыхаясь: она была совсем без шеи,
довольно толста, особенно сзади, возле подмышек, каменно кругла и тверда в талии, стянутой
корсетом; на плечах у нее лежал дымчатый мех, запах которого, смешанный с запахом
сладких духов, шерстяного платья и теплого тела, был очень душен.
В десять часов гости поднялись, налюбезничали и ушли.
Авилова засмеялась. – Ох, наконец-то! – сказала она. – Пойдем, посидим у меня. Здесь
надо открыть форточку… Но, дорогой мой, что вы какой-то такой? – с ласковой укоризной
сказала она, протягивая мне обе руки.
Я сжал их и ответил: – Я завтра уезжаю … Она взглянула испуганно: – Куда? – В
Смоленск. – Зачем? – Как то не могу больше так жить… – А в Смоленске что? Но давайте
сядем… Я ничего не понимаю …
Мы сели на диван, покрытый летним чехлом из полосатого тика. – Вот видите этот
тик? – сказал я. – Вагонный. Я даже этого тика не могу видеть спокойно, тянет ехать.
Она уселась поглубже, ноги ее легли передо мной. – Но почему в Смоленск? – спросила
она, глядя на меня недоумевающими глазами. – Потом в Витебск… в Полоцк… – Зачем? – Не
знаю. Прежде всего – очень нравятся слова: Смоленск, Витебск, Полоцк… – Нет, без
шуток? – Я не шучу. Разве вы не знаете, как хороши некоторые слова? Смоленск вечно горел в
старину, вечно его осаждали… Я даже что-то родственное чувствую к нему – там когда-то,
при каком-то страшном пожаре, погорели какие-то древние грамоты нашего рода, отчего мы
лишились каких-то больших наследных прав и родовых привилегий… – Час от часу не легче!
Вы очень тоскуете? Она вам не пишет? – Нет. Но не в том дело. Вся эта орловская жизнь не по