Page 119 - Жизнь Арсеньева

мне. «Знает олень кочующий пастбища свои…» И литературные дела совсем никуда. Сижу
все утро и в голове такой вздор, точно я сумасшедший. А чем живу? Вот есть у нас в Батурине
дочь лавочника, уже потеряла надежду выйти замуж и потому живет только острой и злой
наблюдательностью. Так и я живу. – Какой еще ребенок! – сказала она ласково и пригладила
мне волосы. – Быстро развиваются только низшие организмы, – ответил я. – А потом, кто не
ребенок? Вот я раз ехал в Орел, со мной сидел член елецкого окружного суда, почтенный,
серьезный человек, похожий на пикового короля… Долго сидел, читая «Новое Время», потом
встал, вышел и пропал. Я даже обеспокоился, тоже вышел и отворил дверь в сени. За грохотом
поезда он не слыхал и не видал меня – и что-же мне представилось? Он залихватски плясал,
выделывал ногами самые отчаянные штуки в лад колесам.
Она, подняв на меня глаза, вдруг тихо, многозначительно спросила: – Хотите, поедем в
Москву?
Что-то жутко содрогнулось во мне… Я покраснел, забормотал, отказываясь,
благодарности … До сих пор вспоминаю эту минуту с болью большой потери.

XVI

Следующую ночь я проводил уже в вагоне, в голом купэ третьего класса. Был совсем
один, даже немного боязно было. Слабый свет фонаря печально дрожал, качался по
деревянным лавкам.
Я стоял возле черного окна, из невидимых отверстий которого остро и свежо дуло, и,
загородив лицо от света руками, напряженно вглядывался в ночь, в леса. Тысячи красных пчел
неслись, развевались там, иногда, вместе с зимней свежестью, пахло ладаном, горящими в
паровозе дровами… О, как сказочно мрачна, строга, величава была эта лесная ночь!
Бесконечная, узкая, глубокая просека лесного пути, великие, темные призраки вековых сосен,
тесным, дремучим строем шли вдоль него. Светлые четырехугольники окон косо бежали по
белым сугробам у подножья леса, иногда мелькал телеграфный столб, – выше и дальше все
тонуло во тьме и тайне.
Утром было внезапное, бодрое пробуждение: все светло, спокойно, поезд стоит – уже
Смоленск, большой вокзал. Я выскочил из вагона, жадно глотнул чистого воздуха… У дверей
вокзала толпился возле чего-то народ: я подбежал – это лежал убитый на охоте дикий кабан,
грубый, огромный, могучий, закоченевший и промерзший, страшно жесткий даже на вид, весь
торчащий серыми длинными иглами густой щетины, пересыпанной сухим снегом, с свиными
глазками, с двумя крепко закушенными белыми клыками. Остаться? – подумал я. – Нет,
дальше, в Витебск!
В Витебск я приехал к вечеру. Вечер был морозный, светлый. Всюду было очень снежно,
глухо и чисто, девственно, город показался мне древним и нерусским: высокие, в одно слитые
дома с крутыми крышами, с небольшими окнами, с глубокими и грубыми полукруглыми
воротами в нижних этажах. То и дело встречались старые евреи, в лапсердаках, в белых
чулках, в башмаках, с пейсами, похожими на трубчатые, вьющиеся бараньи рога, бескровные,
с печально-вопросительными сплошь темными глазами. На главной улице было гулянье –
медленно двигалась по тротуарам густая толпа полных девушек, наряженных с
провинциальной еврейской пышностью в бархатные толстые шубки, лиловые, голубые и
гранатовые. За ними, но скромно, отдельно шли молодые люди, все в котелках, но тоже с
пейсами, с девичьей нежностью и округлостью восточно-конфетных лиц, с шелковистой
юношеской опушкой вдоль щек, с томными антилопьими взглядами… Я шел как
очарованный в этой толпе, в этом столь древнем, как мне казалось, городе, во всей его чудной
новизне для меня.
Темнело, я пришел на какую-то площадь, на которой возвышался желтый костел с двумя
звонницами. Войдя в него, я увидал полумрак, ряды скамеек, впереди, на престоле, полукруг
огоньков. И тотчас медлительно, задумчиво запел где-то надо мной орган, потек глухо и
плавно, потом стал возвышаться, расти – резко, металлически … стал кругло дрожать,