Page 117 - Жизнь Арсеньева

ветром, дующим в слепое лицо. Он говорил, что нет ничего на свете милей замирания сердца в
те минуты, когда перепел, все ближе подходя к сети, через известные промежутки времени
бьет все горячее, все громче и все страшней для ловца. Вот был истинный, бескорыстный
поэт!

XV

Идти завтракать в редакцию не хотелось. Я пошел в трактир на Московской. Там выпил
несколько рюмок водки, закусывая селедкой; ее распластанная головка лежала на тарелке, я
глядел и думал: «Это тоже надо записать – у селедки перламутровые щеки». Потом ел селянку
на сковородке. Народу было немало, пахло блинами и жареными снетками, в низкой зале было
чадно, белые половые бегали, танцуя, выгибая спины и откидывая назад затылки, хозяин, во
всем являвший собой образец тоже русского духа, внимательно косил за каждым из них
глазами, картинно стоя за стойкой, играя давно усвоенную роль строгости и благочестия;
между столиками, занятыми мещанами, тихо ходили в грубых башмаках с ушками и тихо
кланялись низенькие черные монашенки, похожие на галок, протягивали черные книжечки с
галунным серебряным крестом на переплете, и мещане, хмурясь, выбирали из кошельков
какие похуже копейки … Все это было как бы продолжением моего сна, я, слегка хмелея от
водки, селянки и воспоминаний детства, чувствовал близость слез… Воротясь домой, лег и
заснул. С грустью и раскаянием в чем-то очнувшись в сумерки, посмотрелся, причесываясь, в
зеркало, с неудовольствием заметил излишнюю артистичность своих длинных волос и пошел
в парикмахерскую. В парикмахерской сидел под белым балахоном кто-то низкорослый, с
голым черепом, с торчащими ушами, – нетопырь, которому парикмахер удивительно густо и
пышно намыливал верхнюю губу и щеки. Ловко сняв всю эту млечность бритвой, парикмахер
опять немножко взмылил и опять снял, – на этот раз исподнизу, небрежными, короткими
толчками, и нетопырь раскорякой привстал, потянул за собой балахон, наклонился, багрово
покраснел и стал одной рукой придерживать его на груди, другой умываться. – Спрыснуть
прикажете? – спросил парикмахер. – Вали, – сказал нетопырь.
И парикмахер зашипел душистым пульверизатором, легонько похлопал по мокрым
щекам нетопыря салфеткой. – Пожалуйте-с, – сказал он четко, раскидывая балахон. И
нетопырь встал и оказался довольно страшен: череп ушастый, большой, лицо худое и
широкое, красно-сафьянное, глаза после бритья младенчески блестящи, дыра рта черна, а сам
низок, плечист, туловище короткое, паучиное, ноги тонки и по-татарски кривы. Сунув
парикмахеру на чай, он надел отличное черное пальто и котелок, закурил сигару и вышел.
Парикмахер обратился ко мне: – Знаете, кто это? Первейший богач, купец Ермаков. Знаете,
сколько он всегда дает на чай? Вот-с:
Он раскрыл ладонь и, весело смеясь, показал: – Ровно две копейки!
Потом я, по своему обыкновению, пошел бродить по улицам. Увидев церковный двор,
вошел в него, вошел в церковь, – уже образовалась от одиночества, от грусти привычка к
церквам. Там было тепло и грустно-празднично от блеска свечей, жарко горевших целыми
пучками на высоких подсвечниках вокруг налоя, на налое лежал медный крест с фальшивыми
рубинами, перед ним стояли священнослужители и умиленно-горестно пели: «Кресту Твоему
поклоняемся, Владыко…»
В сумраке возле входа стоял большой старик в длинной чуйке и кожаных калошах,
грубый и крепкий, как старая лошадь, сурово (в назидание кому-то) гудел, подпевая. А в толпе
возле налоя стоял странник, тепло освещенный спереди золотым восковым светом. Он был
пещерно худ, склоненного лица его, иконописно тонкого и темного, почти не видно было за
прядями длинных темных волос, первобытно, иночески и женски висевших вдоль щек; в
левой руке он твердо держал высокий деревянный посох за долгие годы натертый до блеску,
за плечами у него был черный кожаный мешок, он стоял одиноко, неподвижно, отрешенно от
всех.
Я глядел, и опять слезы навертывались мне на глаза – от неудержимо поднимавшегося в