Page 120 - Жизнь Арсеньева

скрежетать, как бы вырываясь из-под чего-то глушившего его, потом вдруг вырвался и звонко
разлился небесными песнопениями … Впереди, среди огоньков, то поднималось, то падало
бормотание, гнусаво раздавались латинские возгласы. В сумраке, по обеим сторонам
уходящих вперед толстых каменных колонн, терявшихся вверху в темноте, черными
привидениями стояли на цоколях какие-то железные латники. В высоте над алтарем сумрачно
умирало большое многоцветное окно…

XVII

В ту же ночь я уехал в Петербург. Выйдя из костела, пошел назад, на вокзал, к поезду в
Полоцк: хотел поселиться там в какой-нибудь старой гостинице, пожить зачем-то некоторое
время в полном одиночестве. Поезд на Полоцк отходил поздно. На вокзале было пусто и
темно. Буфет освещала только сонная лампа на стойке, в стенных часах постукивало с такими
оттяжками, точно само время было на исходе. Я целую вечность сидел один, в мертвой
тишине. Когда наконец откуда-то запахло самоваром и вокзал стал оживать, освещаться, я
поспешно, сам не понимая, что делаю, взял билет до Петербурга.
Там, на вокзале в Витебске, в этом бесконечном ожидании поезда на Полоцк, я испытал
чувство своей страшной отделенности от всего окружающего, удивление, непонимание, – что
это такое все то, что передо мной, и зачем, почему я среди всего этого? Тихий, полутемный
буфет со стойкой и сонно горящей на ней лампой, сумрачное пространство станционной залы,
ее длина и высота, стол, занимающий всю ее середину, убранный с обычной для всех станций
казенностью, дремотный старик лакей с гнутой спиной и висящими, отстающими сзади
фалдами, который, оседая на ноги, вытащил себя откуда-то из-за стойки, когда пряно запахло
по буфету этим ночным вокзальным самоваром, и стал с недовольной старческой неловкостью
взлезать на стулья возле стен и дрожащей рукой зажигать стенные лампы в матовых шарах…
потом рослый жандарм, который, пренебрежительно гремя шпорами, прошел по буфету на
платформу в длинной до пят шинели, своим разрезом сзади напоминающей хвост дорогого
жеребца, – что это такое? зачем? почему? И как непохожа была ни на что та свежесть зимней
ночи, снегов, которой пахнул жандарм со двора, выходя на платформу! Вот тут-то и очнулся я
от оцепенения и вдруг решил почему-то ехать в Петербург.
В Полоцке шел зимний дождь, улицы были мокры, ничтожны. Я только заглянул в него
между поездами, и рад был своему разочарованию. В дальнейшем пути записал:
«Бесконечный день. Бесконечные снежные и лесные пространства. За окнами все время вялая
бледность неба и снегов. Поезд то вступает в лес, темнящий его своими чащами, то опять
выходит на унылый простор снежных равнин, по далекому горизонту которых, над тушью
лесов, грядой висит в низком небе что-то тускло-свинцовое. Станции все деревянные… Север,
север!»
Петербург мне показался уже крайним севером. Извозчик мчал меня в сумрачной вьюге
по необыкновенным для меня своей стройностью, высотой и одинаковостью улицам к
Лиговке, к Николаевскому вокзалу. Был всего третий час, но круглые часы на казенной
громаде вокзала уже светились сквозь вьюгу. Я остановился в двух шагах от него, в той
стороне Лиговки, что идет вдоль канала. Тут было ужасно, – дровяные склады, извозчичьи
постои, чайные, трактиры, портерные. В номерах, что посоветовал мне извозчик, я долго
сидел, не раздеваясь, глядя с высоты шестого этажа в бесконечно грустное окно, в
предвечернюю снежную муть, весь плывя от усталости, вагонной качки… Петербург! Я
чувствовал это сильно: я в нем, весь окружен его темным и сложным, зловещим величием. В
номере было натоплено и душно от запаха старых шерстяных драпри и такой же тахты, от
крепкой вони чего-то того красноватого, чем натирают полы в плохих номерах.
Я вышел, сбежал вниз по крутой лестнице. На улице ударила в меня снежным холодом
непроглядная вьюга, я поймал мелькнувшего в ней извозчика и полетел на Финляндский
вокзал – испытать чувство заграницы. Там я быстро напился пьян – и вдруг послал ей
телеграмму: – Буду послезавтра.