Page 116 - Жизнь Арсеньева

обмакнув перо, старательно и четко вывел: – Алексей Арсеньев. Записи.
Потом долго сидел, думая, что бы записать, накурил всю комнату, но не мучился, был
только грустен и тих. Наконец стал записывать: – В редакцию заходил известный толстовец,
князь Н., просил напечатать его отчет по сбору и расходам на тульских голодающих.
Небольшой, довольно полный. Какие-то мягкие, вроде кавказских, сапоги, каракулевая шапка,
пальто с каракулевым воротником, – все старое, вытертое, но дорогое и чистое, – мягкая серая
блуза, подпоясанная ремешком, под которым круглится живот, и золотое пенснэ. Держался
очень скромно, но мне было очень неприятно его благообразное, холеное, молочное лицо и
холодные глаза. Я сразу его возненавидел. Я, конечно, не толстовец. Но все-таки я совсем не
то, что думают все. Я хочу, чтобы жизнь, люди были прекрасны, вызывали любовь, радость, и
ненавижу только то, что мешает этому. – Недавно я шел вверх по Волховской, и была такая
картина: закат, морозит, расчищается западное небо, и оттуда, из этого зеленого, прозрачного
и холодного неба озаряет весь город светлый вечерний свет, непонятную тоску которого
невозможно выразить; а на тротуаре стоит оборванный, синий от холода старик-шарманщик и
оглашает этот морозный вечер звуками своей дряхлой шарманки, ее флейтовыми свистами,
переливами, хрипами и вырывающейся из этих свистов и хрипов романтической мелодией,
какой-то дальней, чужеземной, старинной, которая тоже мучит душу – какими-то мечтами и
сожалениями о чем-то… – Я везде испытываю тоску или страх. У меня до сих пор стоит перед
глазами то, что я видел недели две тому назад. Это было тоже вечером, только темным и
пасмурным. Я случайно зашел в одну небольшую церковь, увидал огоньки, которые горели в
темноте возле амвона очень низко от полу, подошел – и замер: три восковых свечки,
прилепленные к изголовью детского гробика, печально и слабо освещали этот розовый, с
бумажными кружевными краями гробик, и смуглого крутолобого ребенка, лежавшего в нем.
Совсем было бы похоже, что он спит, если бы не что-то фарфоровое в личике, что-то
сиреневое в выпуклых закрытых веках и в треугольнике ротика, если бы не та
бесконечно-спокойная, вечная отчужденность от всего в мире, с которой он лежал! – Я
написал и напечатал два рассказа, но в них все фальшиво и неприятно: один о голодающих
мужиках, которых я не видел и, в сущности, не жалею, другой на пошлую тему о помещичьем
разорении и тоже с выдумкой, между тем как мне хотелось написать только про громадный
серебристый тополь, который растет перед домом бедного помещика Р., и еще про
неподвижное чучело ястреба, которое стоит у него в кабинете на шкапе и вечно, вечно
смотрит вниз блестящим глазом из желтого стекла, раскинув пестро-коричневые крылья. Если
писать о разорении, то я хотел бы выразить только его поэтичность. Бедные поля, бедные
остатки какой-нибудь усадьбы, сада, дворни, лошадей, охотничьих собак, старики и старухи,
то есть «старые господа», которые ютятся в задних комнатах, уступив передние молодым, –
все это грустно, трогательно. И еще сказать, каковы эти «молодые господа»: они неучи,
бездельники, нищие, все еще думающие, что они голубая кровь, единственное высшее,
благородное сословие. Дворянские картузы, косоворотки, шаровары, сапоги … Когда
собираются, сейчас выпивка, куренье, хвастовство. Водку пьют из старинных бокалов для
шампанского, с хохотом заряжают холостыми зарядами ружья и стреляют в зажженные свечи,
тушат их выстрелами. Некто П. из таких «молодых господ» совсем переселился из разоренной
усадьбы на свою водяную мельницу, которая, конечно, давно не работает, живет там в избе с
любовницей-бабой, у которой какой-то едва заметный нос. Спит с ней на нарах, на соломе,
или «в саду», то есть под яблонкой возле избы. На суке яблонки висит кусочек разбитого
зеркала, в котором отражаются белые облака. Со скуки сидит и все бросает камнями в
мужицких уток, плавающих в затоне возле мельницы, и от каждого камня утки все сразу, всей
стаей, с криком и страшным шумом кидаются по воде. – Наш бывший дворовый, слепой
старик Герасим, ходил, как все слепые, приподняв лицо и как бы прислушиваясь, по наитию
щупая палкой дорогу. Он жил в избушке на краю деревни, бобылем, только с перепелом,
который сидел в лубяной клетке и все бился в ней, подпрыгивал в крышку из холстины,
облысел, ударяясь в нее изо дня в день. Каждую летнюю зорю Герасим, несмотря на слепоту,
ходил в поля ловить перепелов, наслаждаться их перекличкой, разносимой по полям теплым