Page 14 - Мои университеты

единосущным, вместилищем начал всего прекрасного, справедливого, величественного. Я не
знал такого народа. Я видел - плотников, грузчиков, каменщиков; знал - Якова, Осипа,
Григория; а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже его, в
зависимость от его воли. Мне же казалось, что именно эти люди воплощают в себе красоту и
силу мысли, в них сосредоточена и горит добрая, человеколюбивая воля к жизни, к свободе
строительства ее по каким-то новым канонам человеколюбия.
Именно человеколюбия не наблюдал я в человечках, среди которых жил до той поры, а
здесь оно звучало в каждом слове, горело в каждом взгляде.
Освежающим дождем падали на сердце мое речи народопоклонников, и очень помогла
мне наивная литература о мрачном житии деревни, о великомученике-мужике. Я
почувствовал, что только очень крепко, очень страстно любя человека, можно почерпнуть в
этой любви необходимую силу для того, чтоб найти и понять смысл жизни. Я перестал думать
о себе и начал внимательнее относиться к людям.
Андрей Деренков доверчиво сообщил мне, что скромные доходы его торговли целиком
идут на помощь людям, которые верят: "счастье народа прежде всего". Он вертелся среди них,
точно искренно верующий дьячок за архиерейской службой, не скрывая восторга пред бойкой
мудростью книгочеев; счастливо улыбаясь, засунув сухую руку за пазуху, дергая другою
рукой во все стороны мягкую бородку свою, он спрашивал меня:
- Хорошо? То-то же!
И когда против народников еретически возражал ветеринар Лавров, обладатель
странного голоса, подобного гоготу гуся. - Деренков, испуганно закрывая глаза, шептал:
- Какой смутьян!
Его отношение к народникам было сродно моему, но отношение студенчества к
Деренкову казалось мне грубоватым и небрежным отношением господ к работнику,
трактирному лакею. Сам он этого не замечал. Часто, проводив гостей, он оставлял меня
ночевать; мы чистили комнату и потом, лежа на полу, на войлоках, долго дружеским шопотом
беседовали во тьме, едва освещенной огоньком лампады. С тихой радостью верующего он
говорил мне:
- Накопятся сотни, тысячи таких хороших людей, займут в России все видные места и
сразу переменят всю жизнь.
Он был лет на десять старше меня, и я видел, что рыжеволосая Настя очень нравится ему,
он старался не смотреть в ее задорные глаза, при людях говорил с нею суховато,
командующим голосом хозяина, но провожал ее тоскующим взглядом, а говоря наедине с
нею, смущенно и робко улыбался, дергая бородку.
Его маленькая сестренка наблюдала словесные битвы тоже из уголка; детское лицо ее
смешно надувалось напряжением внимания, глаза широко открывались, а когда звучали
особенно резкие слова, - она шумно вздыхала, точно на нее брызнули ледяной водой. Около
нее солидным петухом расхаживал рыжеватый медик, он говорил с нею таинственным
полушопотом и внушительно хмурил брови. Все это было удивительно интересно.
Но - наступила осень, жизнь без постоянной работы стала невозможна для меня.
Увлеченный всем, что творилось вокруг, я работал все меньше и питался чужим хлебом, а он
всегда очень туго идет в горло. Нужно было искать на зиму "место", и я нашел его в
крендельной пекарне Василия Семенова.
Этот период жизни очерчен мною в рассказах: "Хозяин", "Коновалов", "Двадцать шесть
и одна". Тяжелое время! Однако - поучительное.
Тяжело было физически, еще тяжелее - морально.
Когда я опустился в подвал мастерской, между мною и людьми, видеть и слушать
которых стало уже необходимо для меня, выросла "стена забвения". Никто из них не ходил ко
мне в мастерскую, а я, работая четырнадцать часов в сутки, не мог ходить к Деренкову в
будни, в праздничные же дни или спал, или же оставался с товарищами по работе. Часть их с
первых же дней стала смотреть на меня как на забавного шута, некоторые отнеслись с наивной
любовью детей к человеку, который умеет рассказывать интересные сказки. Чорт знает, что я