Page 19 - Мои университеты

увеличиваем труд. Фабрики и машины для того, чтобы делать еще и еще машины, это - глупо.
Все больше становится рабочих, а необходим только крестьянин, производитель хлеба. Хлеб -
это все, что надо взять трудом у природы. Чем меньше нужно человеку - тем более он
счастлив, чем больше желаний - тем меньше свободы.
Быть может - не в этих словах, но именно эти оглушающие мысли впервые слышал я, да
еще в такой резкой, оголенной форме. Человек, взвизгнув от возбуждения, боязливо
останавливал взгляд на двери, открытой во внутренние комнаты, минуту слушал тишину и
снова шептал почти с яростью.
- Пойми, - каждому нужно немного: кусок хлеба и женщину...
Заговорив о женщине таинственным шопотом, словами, которых я не знал, стихами,
которых не читал, - он вдруг стал похож на вора Башкина.
- Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, - шептал он имена незнакомые мне и рассказывал о
каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы тонкой,
голой до локтя рукою.
- Любовь и голод правят миром, - слышал я горячий шопот и вспомнил, что эти слова
напечатаны под заголовком революционной брошюры "Царь-голод", - это придавало им в
моих мыслях - особенно веское значение.
- Люди ищут забвения, утешения, а не - знания!
Эта мысль окончательно поразила меня.
Я ушел из кухни утром, - маленькие часы на стене показывали шесть с минутами. Шагал
в серой мгле по сугробам, слушая вой метели и вспоминая яростные взвизгивания разбитого
человека; чувствовал, что его слова остановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось
итти в мастерскую видеть людей, - и, таская на себе кучу снега, я шатался по улицам
Татарской слободы до поры, когда стало светло и среди волн снега начали нырять фигуры
жителей города.
Больше я никогда не встречал учителя и не хотел встретить его. Но впоследствии я
неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни и бесполезности труда, - их говорили
безграмотные странники, бездомные бродяги, "толстовцы" и высоко-культурные люди.
Говорил об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым
веществам, биолог, - неовиталист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли на меня так
ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними.
И только, вот, года два тому назад - спустя более тридцати лет после первой беседы на
эту тему - я неожиданно услышал те же мысли и почти в тех же словах от старого знакомого
моего, рабочего.
Однажды у меня с ним завязалась беседа "по душе" и этот человек, невесело усмехаясь,
сказал мне с тою бесстрашной искренностью, которой обладают, кажется, только русские
люди.
- А. М., - милый, - ничего не надо, никуда все это: академии, науки, аэропланы, - лишнее!
Надобно только угол тихий и - бабу, чтоб я ее целовал, когда хочу, а она мне честно - душой и
телом - отвечала, - вот! Вы - по интеллигентски рассуждаете, вы - уж не наш, а - отравленный
человек, для вас идея выше людишек, вы по-еврейски думаете: человек - для субботы?
- Евреи не думают так...
- Чорт их знает, как они думают, - народишко темный, - ответил он, бросив окурок
папиросы в реку и следя за ним.
Мы сидели на набережной Невы, на гранитной скамье, лунной ночью осени, оба
истерзанные днем бесполезных волнений, упрямого, но безуспешного желания сделать что-то
доброе, полезное.
- Вы с нами, а - не наш, вот что я говорю, - продолжал он вдумчиво, тихо. -
Интеллигентам приятно беспокоиться, они издаля веков присовокупились к бунтам. Как
Христос был идеалистом и бунтовал для надземных целей, так и вся интеллигенция бунтует
для утопии. Бунтует идеалист, а с ним никчемность, негодяйство, сволочь, и все - со зла: видят
они, что места в жизни нет для них. Рабочий восстает для революции, - ему нужно добиться