Page 18 - Мои университеты

- Да, завтра! И тебе нужно отдохнуть. Почему ты не ляжешь? Уже очень поздно...
- Он не приедет сегодня - Миша?
- О, нет! Такая метель... Идем, ляг...
Он увел ее в маленькую дверь за шкафом книг, взяв лампу со стола. Я долго сидел один,
ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос. Мохнатые лапы шаркали по стеклам
окна. В луже растаявшего снега робко отражалось пламя свечи. Комната была тесно
заставлена вещами, теплый странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
Вот Жорж явился, пошатываясь, держа в руках лампу, абажур ее дробно стучал о стекло.
- Легла.
Поставил лампу на стол, задумчиво остановился среди комнаты и заговорил, не глядя на
меня:
- Ну, что же? Без тебя, вероятно, я бы погиб... Спасибо! Ты кто?
Он склонил голову на-бок, прислушиваясь к шороху в соседней комнате и вздрагивая.
- Это ваша жена? - тихонько спросил я.
- Жена. Все. Вся жизнь! - раздельно, не громко, глядя в пол, сказал этот человек и снова
начал крепко растирать голову ладонями.
- Чаю выпить, - а?
Он рассеянно пошел к двери, но остановился, вспомнив, что прислуга объелась рыбой и
ее отправили в больницу.
Я предложил поставить самовар, он согласно кивнул головой и, видимо, забыв, что
полураздет, шлепая босыми ногами по мокрому полу, отвел меня в маленькую кухню. Там,
прислонясь спиной к печке, он повторил:
- Без тебя я бы замерз, - спасибо!
И вдруг, вздрогнув, уставился на меня испуганно расширенными глазами.
- Что же было бы с нею тогда? О, господи...
Быстро, шопотом, глядя в темную дыру двери, он сказал:
- Ты видишь, - она больная. У нее застрелился сын, музыкант, в Москве, а она все ждет
его, вот уже два года, почти...
Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, не обычными словами рассказал, что женщина
- помещица, он - учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она ушла от
мужа-немца, барона, - пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески
старался испортить ей жизнь.
Рассказывал он, как будто читая неясно написанное, прищурив глаза, напряженно
присматриваясь к чему-то в полутьме грязной кухни, с прогнившим у печки полом.
Обжигался, прихлебывая чай, лицо его морщилось, круглые глаза пугливо мигали.
- Ты - кто? - еще раз спросил он. - Да, - крендельщик, рабочий. Странно, не похоже. Что
это значит?
Слова его звучали беспокойно, он смотрел на меня недоверчиво, взглядом
затравленного.
Я кратко рассказал о себе.
- Вот как? - тихо воскликнул он. - Да, вот как...
И вдруг оживился, спрашивая:
- Ты знаешь сказку о "Гадком утенке"? Читал?
Лицо его исказилось, он начал говорить с гневом, изумляя меня неестественными - до
визга - повышениями сиповатого голоса.
- Эта сказка - соблазняет! В твои годы я тоже подумал - не лебедь ли я? И - вот... Должен
был итти в академию - пошел в университет. Отец священник - отказался от меня. Изучал - в
Париже - историю несчастий человечества, историю прогресса. Писал, да. О, как все это...
Он подскочил на стуле, прислушался и затем сказал мне:
- Прогресс - это выдумано для самоутешения! Жизнь - неразумна, лишена смысла. Без
рабства - нет прогресса, без подчинения большинства меньшинству - человечество
остановится на путях своих. Желая облегчить нашу жизнь, наш труд, мы только усложняем ее,