Page 23 - Мои университеты

книги и записки в корзину мне.
Раз в неделю я бегаю еще дальше - в "Сумасшедший дом", где читал лекции психиатр
Бехтерев, демонстрируя больных. Однажды он показывал студентам больного манией
величия: когда в дверях аудитории явился этот длинный человек, в белом одеянии, в колпаке,
похожем на чулок, я невольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со мною,
взглянул в лицо мне, и я отскочил, - как будто он ударил в сердце мое черным, но огненным
острием своего взгляда. И все время, пока Бехтерев, дергая себя за бороду, почтительно
беседовал с больным, я тихонько ладонью гладил лицо свое, как будто обожженное горячей
пылью.
Больной говорил глухим басом, он чего-то требовал, грозно вытягивая из рукава халата
длинную руку с длинными пальцами, мне казалось, что все его тело неестественно
вытягивается, бесконечно растет, что этой темной рукою он, не сходя с места, достигнет меня
и схватит за горло. Угрожающе и властно блестел из темных ям костлявого лица
пронизывающий взгляд черных глаз. Десятка два студентов рассматривают человека в
нелепом колпаке, немногие - улыбаясь, большинство - сосредоточенно и печально, их глаза
подчеркнуто обыкновенны, в сравнении с его обжигающими глазами. Он страшен, и что-то
величественное есть в нем, - есть.
В рыбьем молчании студентов отчетливо звучит голос профессора, каждый вопрос его
вызывает грозные окрики глухого голоса, он исходит как будто из-под пола, из мертвых,
белых стен, движения тела больного архиерейски медленны и важны.
Ночью я писал стихи о маниаке, называя его "владыкой всех владык, другом и
советником бога", и долго образ его жил со мною, мешая мне жить.
Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал, и мог читать только между
работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив хлеб в печь. По мере того,
как я постигал тайны ремесла, пекарь работал все меньше, он меня "учил", говоря с ласковым
удивлением:
- Ты - способный к работе, - через год, два - будешь пекарем. Смешно. Молодой ты, не
будут слушать тебя, уважать не будут...
К моему увлечению книгами он относился неодобрительно:
- Ты бы не читал, а спал, - заботливо советовал он, но никогда не спрашивал, какие книги
читаю я.
Сны, мечты о кладах и круглая, коротенькая девица совершенно поглощали его. Девица
нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени на мешки муки, или - если было
холодно - говорил мне, сморщив переносье:
- Выдь на полчасика.
- Я уходил, думая: как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой пишут в книгах...
В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для нее самовары,
но старался возможно реже видеть ее - неловко было мне с нею. Ее детские глаза смотрели на
меня все тем же невыносимым взглядом, как при первых встречах, в глубине этих глаз я
подозревал улыбку и мне казалось, что это насмешливая улыбка.
От избытка сил я был очень неуклюж, пекарь, наблюдая как я ворочаю и таскаю
пятипудовые мешки, говорил, сожалея:
- Силы у тебя - на троих, а ловкости нет. И, хоша ты длинный, а все-таки - бык...
Несмотря на то, что я уже немало прочитал книг, любил читать стихи и сам начинал
писать их, - говорил я "своими словами". Я чувствовал, что они тяжелы, резки, но мне
казалось, что только ими я могу выразить глубочайшую путаницу моих мыслей. А иногда я
грубил нарочито, из протеста против чего-то чуждого мне и раздражавшего меня.
Один из учителей моих, студент математик, упрекал меня:
- Чорт вас знает, как говорите вы. Не словами, а - гирями!
Вообще - я не нравился себе, как это часто бывает у подростков; видел себя смешным,
грубым. Лицо у меня - скуластое, калмыцкое, голос - не послушен мне.
А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе и мне казалось, что