Page 46 - Мои университеты

Учился он усердно, довольно успешно и - очень хорошо удивлялся; бывало, во время
урока, вдруг встанет, возьмёт с полки книгу, высоко подняв брови, с натугой прочитает
две-три строки и, покраснев, смотрит на меня, изумлённо говоря:
- Читаю ведь, мать его курицу!
И повторяет, закрыв глаза:
Словно как мать над сыновней могилой,
Стонет кулик над равниной унылой...
- Видал?
Несколько раз он, вполголоса, осторожно спрашивал:
- Объясни ты мне, брат, как же это выходит всё-таки? Глядит человек на эти чёрточки, а
они складываются в слова, и я знаю их - слова живые, наши! Как я это знаю? Никто мне их не
шепчет. Ежели бы это картинки были, ну, тогда понятно. А здесь как будто самые мысли
напечатаны, - как это?
Что я мог ответить ему? И моё "не знаю" огорчало человека.
- Колдовство! - говорил он, вздыхая, и рассматривал страницы книги на свет.
Была в нём приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное, детское; он всё более
напоминал мне славного мужика из тех, о которых пишут в книжках. Как почти все рыбаки, он
был поэт, любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную жизнь.
Смотрел на звёзды и спрашивал:
- Хохол говорит - и там, может, кое-какие жители есть, в роде нашем, как думаешь, верно
это? Знак бы им подать, спросить - как живут? Поди-ка лучше нас, веселее...
В сущности, он был доволен своей жизнью, он сирота, бобыль и ни от кого не зависим в
своём тихом, любимом деле рыбака. Но к мужикам относился неприязненно и предупреждал
меня:
- Ты не гляди, что они ласковы, это - хитряга народ, фальшивый, ты им не верь! Сейчас
они с тобою - так, а завтра - иначе. Каждому только сам он виден, а общественное дело -
каторгой считают.
И с ненавистью, странной в человеке такой мягкой души, он говорил о "мироедах":
- Они - почему богаче других? Потому что - умнее. Так ты, сволочь, помни, если умный:
крестьянство должно жить стадом, дружно, тогда оно сила! А они расщепляют деревню, как
полено на лучину, ведь вот что! Сами себе враги. Это - злодейский народ. Вот как Хохол
мается с ними...
Красивый, сильный, он очень нравился женщинам, и они одолевали его.
- Конечно, в этом я избалован, - добродушно каялся он. - Для мужьёв обидно это, я сам
бы обижался на ихом месте. Однако баб нельзя не пожалеть, баба - она вроде как вторая твоя
душа. Живёт она - без праздников, без ласки; работает, как лошадь, и больше ничего. Мужьям
любить некогда, а я свободный человек. Многих, в первый же год после свадьбы, мужья
кулаками кормят. Да, я в этом - грешен, балуюсь с ними. Об одном прошу: вы, бабы, только не
сердитесь друг на друга, меня хватит на всех! Не завидуйте одна другой, все вы мне
одинаковы, всех жалею...
И, конфузливо усмехаясь в бороду, он рассказал:
- Я даже чуть-чуть с барыней одной не пошалил, - на дачу приехала из города барыня.
Красавица, белая, как молоко, а волосья - лён. И глазёнки синеваты, добрые. Я ей рыбу
продавал и всё, бывало, гляжу на неё. "Ты что?" - спрашивает. "Сами знаете", - говорю. "Ну,
хорошо, говорит, я к тебе ночью приду, жди!" И - верно! Пришла. Только - комаров она
стеснялась, закусали её комары, ну, и не вышло у нас ничего. "Не могу, говорит, кусают
очень", а сама чуть не плачет. Через сутки к ней муж прибыл, судья какой-то. Да, вот они
какие, барыни-то, - с грустью и упрёком кончил он. Комары им жить мешают...
Изот очень хвалил Кукушкина:
- Вот, приглядись к мужику, - хорошей души этот! Не любят его, ну напрасно! Болтун,
конечно, так ведь - у всякого скота своя пестрота.
Кукушкин был безземелен, женат на пьяной бабе-батрачке, маленькой, но очень ловкой,