Page 43 - Мои университеты

женщине. А - разве можно не замечать невежества народа, соглашаться с заблуждениями его
ума, снисходить ко всякой его подлости, прощать ему зверство? Нет?
- Нет.
- Вот видите! У вас там все Некрасова читают и поют, ну, знаете, с Некрасовым далеко не
уедешь! Мужику надо внушать: "Ты, брат, хоть и не плох человек сам по себе, а живёшь плохо
и ничего не умеешь делать, чтоб жизнь твоя стала легче, лучше. Зверь, пожалуй, разумнее
заботится о себе, чем ты, зверь защищает себя лучше. А из тебя, мужика, разрослось всё, -
дворянство, духовенство, учёные, цари - все это бывшие мужики. Видишь? Понял? Ну учись
жить, чтоб тебя не мордовали..."
Уйдя в кухню, он велел кухарке вскипятить самовар, а потом стал показывать мне свои
книги, - почти все научного характера: Бокль, Ляйель, Гартполь Лекки, Леббок, Тэйлор,
Милль, Спенсер, Дарвин, а из русских Писарев, Добролюбов, Чернышевский, Пушкин,
"Фрегат "Паллада"" Гончарова, Некрасов.
Он гладил их широкой ладонью, ласково, точно котят, и ворчал почти умилённо:
- Хорошие книги! А это - редчайшая: её сожгла цензура. Хотите знать, чтО есть
государство, - читайте эту!
0н подал мне книгу Гоббса "Левиафан".
- Эта - тоже о государстве, но легче, веселее!
Весёлая книга оказалась "Государем" Маккиавели.
За чаем он кратко рассказал о себе: сын черниговского кузнеца, он был смазчиком
поездов на станции Киев, познакомился там с революционерами, организовал кружок
самообразования рабочих, его арестовали, года два он сидел в тюрьме, а потом - сослали в
Якутскую область на десять лет.
- Вначале - жил там с якутами, в улусе, думал - пропаду. Зима там, чорт побери, такая,
знаете, что в человеке застывает мозг. Да и лишний разум там. Потом вижу: то - здесь, то - тут
торчит русский, натыкано их не густо, а всё-таки - есть! И, чтоб не скучали, новых к ним
заботливо добавляют. Хорошие люди были. Был студент Владимир Короленко, - он теперь
тоже воротился. Я с ним хорошо жил, потом - разошлись. Мы оказались во многом похожи
один на другого, а на сходстве дружба не ладится. Но это серьёзный, упрямый человек,
способен ко всякой работе. Даже иконы писал, это мне не нравилось. Теперь, говорят, хорошо
пишет в журналах.
Долго, до полуночи, беседовал он, видимо, желая сразу прочно поставить меня рядом с
собою. Впервые мне было так серьёзно хорошо с человеком. После попытки самоубийства
моё отношение к себе сильно понизилось, я чувствовал себя ничтожным, виноватым пред
кем-то, и мне было стыдно жить. Ромась, должно быть, понимал это и, человечно, просто
открыв предо мною дверь в свою жизнь, - выпрямил меня. Незабвенный день.
В воскресенье мы открыли лавку после обедни, и тотчас же к нашему крыльцу стали
собираться мужики. Первым явился Матвей Баринов, грязный, растрёпанный человек, с
длинными руками обезьяны и рассеянным взглядом красивых, бабьих глаз.
- Что слышно в городе? - спросил он, поздоровавшись, и, не ожидая ответа, закричал
встречу Кукушкину:
- Степан! Твои кошки опять петуха сожрали!
И тотчас рассказал, что губернатор поехал из Казани в Петербург к царю хлопотать, чтоб
всех татар выселили на Кавказ и в Туркестан. Похвалил губернатора:
- Умный! Понимает своё дело...
- Ты сам выдумал всё это, - спокойно заметил Ромась.
- Я? Когда?
- Не знаю...
- До чего ты мало веришь людям, Антоныч, - сказал Баринов с упрёком, сожалительно
качая головою. - А я - жалею татар. Кавказ требует привычки.
Осторожно подошёл маленький, сухощавый человек, в рваной поддёвке с чужого плеча;
серое лицо его искажала судорога, раздёргивая тёмные губы в болезненную улыбку; острый