Page 54 - Мои университеты

- Измывается надо мной барин, - ну, ладно, могу терпеть, пёс его возьми, он - лицо, он
знает неизвестное мне. А - когда свой брат, мужик, теснит меня - как я могу принять это? Где
между нами разница? Он - рублями считает, я - копейками, только и всего!
Лицо Мигуна болезненно дёргается, прыгает бровь, быстро шевелятся пальцы рук,
разбирая и подтачивая напильником крючки снасти, тихо звучит сердечный голос:
- Считаюсь я вором, верно - грешен! Так ведь и все грабежом живут, все друг дружку
сосут да грызут. Да. Бог нас - не любит, а чорт - балует!
Чёрная река ползёт мимо нас, чёрные тучи двигаются над нею, лугового берега не видно
во тьме. Осторожно шаркают волны о песок берега и замывают ноги мои, точно увлекая меня
за собою в безбрежную, куда-то плывущую тьму.
- Жить-то надо? - вздыхая, спрашивает Мигун.
Вверху, на горе, уныло воет собака. Как сквозь сон, я думаю:
"А зачем надо жить таким и так, как ты?"
Очень тихо на реке, очень черно и жутко. И нет конца этой тёплой тьме.
- Убьют Хохла. И тебя, гляди, убьют, - бормочет Мигун, потом неожиданно и тихо
запевает песню:
Меня-а мамонька любила-а, Говорила:
- Эх-ма, Яша, эх ты, милая душа, Живи тихо-о...
Он закрывает глаза, голос его звучит сильнее и печальней, пальцы, разбирая бечёвку
снасти, шевелятся медленнее.
Не послушал я родимой,
Эх, - не послушал...
У меня странное ощущение: как будто земля, подмытая тяжёлым движением тёмной,
жидкой массы, опрокидывается в неё, а я - съезжаю, соскальзываю с земли во тьму, где
навсегда утонуло солнце.
Кончив петь так же неожиданно, как начал, Мигун молча стаскивает челнок в воду,
садится в него и почти бесшумно исчезает в черноте. Смотрю вслед ему и думаю:
"Зачем живут такие люди?"
В друзьях у меня и Баринов, безалаберный человек, хвастун, лентяй, сплетник и
непоседливый бродяга. Он жил в Москве и говорит о ней, отплёвываясь:
- Адов город! Бестолочь. Церквей - четырнадцать тысяч и шесть штук, а народ - сплошь
жулик! И все - в чесотке, как лошади, ей-богу! Купцы, военные, мещане - все, как есть, ходят и
чешутся. Действительно, царь-пушка есть там, струмент громадный! Пётр Великий сам её
отливал, чтобы по бунтарям стрелять; баба одна, дворянка, бунт подняла против него, за
любовь к нему. Жил он с ней ровно семь лет, изо дня в день, потом бросил с троими ребятами.
Разгневалась она и - бунт! Так, братец ты мой, как он бабахнет из этой пушки по бунту - девять
тысяч триста восемь человек сразу уложил! Даже - сам испугался: "Нет, - говорит
Филарет-митрополиту, - надо её, сволочь, заклепать от соблазну!" Заклепали...
Я говорю ему, что всё это ерунда, он - сердится:
- Гос-споди боже мой! Какой у тебя характер скверный! Мне эту историю подробно
учёный человек сказывал, а ты...
Ходил он в Киев "ко святым" и рассказывал:
- Город этот - вроде нашего села, тоже на горе стоит, и - река, забыл однако какая. Против
Волги - лужица! Город путаный, надо прямо сказать. Все улицы - кривые и в гору лезут. Народ
- хохол, не такой крови, как Михайло Антонов, а - полупольской, полутатарской. Балакает, - не
говорит. Нечёсанный народ, грязный. Лягушек ест, - лягушки у них фунтов по десяти. Ездит
на быках и даже пашет на них. Быки у них - замечательные, самый маленький - вчетверо
больше нашего. Восемьдесят три пуда весом. Монахов там - пятьдесят семь тысяч и двести
семьдесят три архиерея... Ну, чудак! Как же ты можешь спорить? Я - сам всё видел, своими
глазами, а ты - был там? Не был. Ну, то-то же! Я, брат, точность больше всего люблю...
Он любил цифры, выучился у меня складывать и умножать их, но терпеть не мог
деления. Увлечённо умножал многозначные числа, храбро ошибался при этом и, написав