Page 57 - Мои университеты

- Зря извели человека...
- Изот - смирно жил...
- Смирно-о? - завыл Кукушкин, бросаясь к мужикам. - Так за что же вы его убили, а?
Сволочь! А?
Вдруг истерически захохотала какая-то баба, и хохот кликуши точно плетью ударил
толпу, мужики заорали, налезая друг на друга, ругаясь, рыча, а Кукушкин, подскочив к
лавочнику, с размаха ударил его ладонью по шероховатой щеке:
- На, животный!
Размахивая кулаками, он тотчас же выскочил из свалки и почти весело крикнул мне:
- Уходи, драться будут!
Его уже ударили, он плевал кровью из разбитой губы, но лицо его сияло удовольствием...
- Видал, как я Кузьмина шарахнул?
К нам подбежал Баринов, пугливо оглядываясь на толпу у баржи, она сбилась тесной
кучей, из неё вырывался тонкий голос старосты:
- Нет, ты докажи - кому я мирволю? Ты - докажи!
- Уходить надо отсюда мне, - ворчал Баринов, поднимаясь в гору. Вечер был зноен,
тягостная духота мешала дышать. Багровое солнце опускалось в плотные, синеватые тучи,
красные отблески сверкали на листве кустов; где-то ворчал гром.
Предо мною шевелилось тело Изота, и на разбитом черепе волоса, выпрямленные
течением, как будто встали дыбом. Я вспоминал его глуховатый голос, хорошие слова:
"В каждом человеке детское есть, - на него и надо упирать, на детское это! Возьми
Хохла: он будто железный, а душа в нём - детская!"
Кукушкин, шагая рядом со мною, говорил сердито:
- Всех нас вот эдак... Господи, глупость какая!
Хохол приехал дня через два, поздно ночью, видимо, очень довольный чем-то, необычно
ласковый. Когда я впустил его в избу, он хлопнул меня по плечу.
- Мало спите, Максимыч!
- Изота убили.
- Что-о?
Скулы у него вздулись желваками и борода задрожала, точно струясь, стекая на грудь.
Не снимая фуражку, он остановился среди комнаты, прищурив глаза, мотая головой.
- Так. Неизвестно - кто? Ну, да...
Медленно прошёл к окну и сел там, вытянув ноги.
- Я же говорил ему... Начальство было?
- Вчера. Становой.
- Ну, что же? - спросил он и сам себе ответил:
- Конечно - ничего!
Я сказал ему, что становой, как всегда, остановился у Кузьмина и велел посадить в
холодную Кукушкина за пощёчину лавочнику.
- Так. Ну, что же тут скажешь?
Я ушёл в кухню кипятить самовар.
За чаем Ромась говорил:
- Жалко этот народ, - лучших своих убивает он! Можно думать - боится их. "Не ко двору"
они ему, как здесь говорят. Когда шёл я этапом в Сибирь эту, - каторжанин один рассказал
мне: занимался он воровством, была у него целая шайка, пятеро. И вот один начал говорить:
"Бросимте, братцы, воровство, всё равно - толку нет, живём плохо!" И за это они его удушили,
когда он пьяный спал. Рассказчик очень хвалил мне убитого: "Троих, говорит, прикончил я
после того - не жалко, а товарища до сего дня жалею, хороший был товарищ, умный, весёлый,
чистая душа". - "Что же вы убили его, спрашиваю, боялись - выдаст?" Даже обиделся: "Нет,
говорит, он бы ни за какие деньги не выдал, ни за что! А - так как-то, неладно стало дружить с
ним, все мы - грешны, а он будто праведник. Нехорошо".
Хохол встал и начал шагать по комнате, заложив руки за спину, держа в зубах трубку,