Page 55 - Мои университеты

длинную линию цифр палкой на песке, смотрел на них поражённо, вытаращив детские глаза,
восклицая:
- Такую штуку никто и выговорить не может!
Он - человек нескладный, растрёпанный, оборванный, а лицо у него почти красивое, в
курчавой, весёлой бородке, голубые глаза улыбаются детской улыбкой. В нём и Кукушкине
есть что-то общее, и, должно быть, поэтому они сторонятся друг от друга.
Баринов дважды ездил на Каспий ловить рыбу и - бредит:
- Море, братец мой, ни на что не похоже. Ты перед ним - мошка! Глядишь ты на него, и -
нет тебя! И жизнь там сладкая. Туда сбегается всякий народ, даже архимандрит один был:
ничего - работал! Кухарка тоже была одна, жила она у прокурора в любовницах - ну, чего бы
ещё надо? Однако - не стерпела: "Очень ты мне, прокурор, любезен, а всё-таки - прощай!"
Потому - кто хоть раз видел море, его снова туда тянет. Простор там. Как в небе - никакой
толкотни! Я тоже уйду туда навеки. Не люблю я народ, вот что! Мне бы отшельником жить, в
пустынях, ну - не знаю я пустынь порядочных...
Он болтался в селе, как бездомная собака, его презирали, но слушали рассказы его с
таким же удовольствием, как песни Мигуна.
- Ловко врёт! Занятно!
Его фантазии иногда смущали разум даже таких положительных людей, как Панков, -
однажды этот недоверчивый мужик сказал Хохлу:
- Баринов доказывает, что про Грозного не всё в книгах написано, многое скрыто. Он
будто оборотень был, Грозный, орлом оборачивался, - с его времени орлов на деньгах и
чеканят - в честь ему.
Я замечал - который раз? - что всё необычное, фантастическое, явно, а иногда я плохо
выдуманное, нравится людям гораздо больше, чем серьёзные рассказы о правде жизни.
Но когда я говорил об этом Хохлу, он, усмехаясь, говорил:
- Это пройдёт! Лишь бы люди научились думать, а до правды они додумаются. И
чудаков этих - Баринова, Кукушкина - вам надо понять. Это, знаете, - художники, сочинители.
Таким же, наверное, чудаком Христос был. А - согласитесь, что ведь он кое-что неплохо
выдумал...
Удивляло меня, что все эти люди мало и неохотно говорят о боге, только старик Суслов
часто и с убеждением замечал:
- Всё - от бога!
И всегда я слышал в этих словах что-то безнадёжное. Очень хорошо жилось с этими
людьми, и многому научился я от них в ночи бесед. Мне казалось, что каждый вопрос,
поставленный Ромасём, пустил, как мощное дерево, корни свои в плоть жизни, а там, в недрах
её, корни сплелись с корнями другого, такого же векового дерева, и на каждой ветви их ярко
цветут мысли, пышно распускаются листья звучных слов. Я чувствовал свой рост,
насосавшись возбуждающего мёда книг, увереннее говорил, и уже не раз Хохол, усмехаясь,
похваливал меня:
- Хорошо действуете, Максимыч!
Как я был благодарен ему за эти слова!
Панков иногда приводил жену свою, маленькую женщину с кротким лицом и умным
взглядом синих глаз, одетую "по-городскому". Она тихонько садилась в угол, скромно поджав
губы, но через некоторое время рот её удивлённо открывался и глаза расширялись пугливо. А
иногда она, слыша меткое словцо, смущённо смеялась, закрывая лицо руками. Панков же,
подмигнув Ромасю, говорил:
- Понимает!
К Хохлу приезжали осторожные люди, он уходил с ними на чердак ко мне и часами
сидел там.
Туда Аксинья подавала им есть и пить, там они спали, невидимые никому, кроме меня и
кухарки, по-собачьи преданной Ромасю, почти молившейся на него. По ночам Изот и Панков
отвозили этих гостей в лодке на мимо идущий пароход или на пристань в Лобышки. Я смотрел