Page 58 - Мои университеты

белый весь, в длинной татарской рубахе до пят. Крепко топая босыми подошвами, он говорил
тихо и задумчиво:
- Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из жизни хорошего
человека. Два отношения к таким людям: либо их всячески уничтожают, сначала затравив
хорошенько, или - как собаки - смотрят им в глаза, ползают пред ними на брюхе. Это - реже. А
учиться жить у них, подражать им - не могут, не умеют. Может быть - не хотят?
Взяв стакан остывшего чая, он сказал:
- Могут и не хотеть! Подумайте, - люди с великим трудом наладили для себя какую-то
жизнь, привыкли к ней, а кто-то один - бунтует: не так живёте! Не так? Да мы же лучшие силы
наши вложили в эту жизнь, дьявол тебя возьми! И - бац его, учителя, праведника. Не мешай! А
всё же таки живая правда с теми, которые говорят: не так живёте! С ними правда. И это они
двигают жизнь к лучшему.
Махнув рукою на полку книг, он добавил:
- Особенно - эти! Эх, если б я мог написать книгу! Но - не гожусь на это, - мысли у меня
тяжёлые, нескладные.
Он сел за стол, облокотился и, сжав голову руками, сказал:
- Как жалко Изота...
И долго молчал.
- Ну, давайте ляжем спать...
Я ушёл к себе, на чердак, сел у окна. Над полями вспыхивали зарницы, обнимая
половину небес; казалось, что луна испуганно вздрагивает, когда по небу разольётся
прозрачный, красноватый свет. Надрывно лаяли и выли собаки, и, если б не этот вой, можно
было бы вообразить себя живущим на необитаемом острове. Рокотал отдалённый гром, в окно
вливался тяжёлый поток душного тепла.
Предо мною лежало тело Изота, на берегу, под кустами ивняка. Синее лицо его было
обращено к небу, а остеклевшие глаза строго смотрели внутрь себя. Золотистая борода
слиплась острыми комьями, в ней прятался изумлённо открытый рот.
"Главное, Максимыч, доброта, ласка! Я пасху люблю за то, что она самый ласковый
праздник!"
К синим его ногам, чисто вымытым Волгой, прилипли синие штаны, высохнув на
знойном солнце. Мухи гудели над лицом рыбака, от его тела исходил одуряющий,
тошнотворный запах.
Тяжёлые шаги на лестнице; согнувшись в двери, вошёл Ромась и сел на мою койку,
собрав бороду в горсть.
- А я, знаете, женюсь! Да.
- Трудно будет здесь женщине...
Он пристально посмотрел на меня, как будто ожидая: что ещё скажу я? Но я не находил,
что сказать. Отблески зарниц вторгались в комнату, заливая её призрачным светом.
- Женюсь на Маше Деренковой...
Я невольно улыбнулся: до этой минуты мне не приходило в голову, что эту девушку
можно назвать - Маша. Забавно. Не помню, чтоб отец или братья называли её так - Маша.
- Вы что смеётесь?
- Так.
- Думаете - стар я для неё?
- О, нет!
- Она сказала мне, что вы были влюблены в неё.
- Кажется - да.
- А теперь? Прошло?
- Да, я думаю.
Он выпустил бороду из пальцев, тихо говоря:
- В ваши годы это часто кажется, а в мои - это уж не кажется, но просто охватывает всего,
и ни о чём нельзя больше думать, нет сил!