Page 131 - Отец Горио

покоя. Умрет ли он, останется ли жив — мне все равно. Вот лично мои чувства по отношению
к нему. Пусть порицают меня люди, я пренебрегаю их мнением. Сейчас я должен закончить
очень важные дела, а не заниматься тем, как будут думать обо мне глупцы или безразличные
мне люди. Что до графини Ресто, она не в состоянии поехать. Кроме того, мне нежелательно,
чтобы она отлучалась из дому. Передайте ее отцу, что как только она выполнит свои
обязательства в отношении меня и моего ребенка, она поедет навестить его. Если она любит
своего отца, то может быть свободна через несколько секунд.
— Граф, не мне судить о вашем поведении, вы — глава вашей семьи, но я могу
рассчитывать на ваше слово? В таком случае обещайте мне только сказать графине, что ее
отец не проживет дня и уже проклял ее за то, что ее нет у его постели.
— Скажите ей это сами, — ответил де Ресто, затронутый чувством возмущения,
звучавшим в голосе Эжена.
В сопровождении графа Растиньяк вошел в гостиную, где графиня обычно проводила
время; она сидела, запрокинув голову на спинку кресла, вся в слезах, как приговоренная к
смерти. Эжену стало ее жаль. Прежде чем посмотреть на Растиньяка, она бросила на мужа
робкий взгляд, говоривший о полном упадке ее сил, сломленных физической и моральной
тиранией. Граф кивнул головой, и она поняла, что это было разрешенье говорить.
— Сударь, я слышала все. Скажите папе, что он меня простил бы, если бы знал, в каком я
положении. Я не могла себе представить этой пытки, она выше моих сил, но я буду
сопротивляться до конца, — сказала она мужу. — Я мать!.. Передайте папе, что перед ним я,
право, не виновата, хотя со стороны это покажется не так! — с отчаяньем крикнула она Эжену.
Растиньяк, догадываясь, какой ужасный перелом происходил в ее душе, откланялся
супругам и удалился потрясенный. Тон графа де Ресто ясно говорил о бесполезности его
попытки, и он понял, что Анастази утратила свободу.
Он бросился к г-же Нусинген и застал ее в постели.
— Я, милый друг, больна, — сказала она. — Я простудилась, возвращаясь с бала, боюсь
воспаления легких и жду врача…
— Даже если бы вы были на краю могилы и едва волочили ноги, вы должны явиться к
отцу, — прервал ее Эжен. — Он вас зовет! Если бы вы слышали хоть самый слабый его крик, у
вас прошла бы вся болезнь.
— Эжен, быть может, отец не так уж болен, как вы говорите, однако я была бы в
отчаянии, если бы хоть немного потеряла в вашем мнении, и поступлю так, как вы желаете. Но
знаю, он умрет от горя, если моя болезнь станет смертельной после выезда. Хорошо! Я поеду,
как только придет врач… О-о! Почему на вас нет часов? — спросила она, заметив отсутствие
цепочки.
Растиньяк покраснел.
— Эжен! Эжен, если вы их потеряли, продали… о, как это было бы нехорошо!
Эжен наклонился над постелью и сказал на ухо Дельфине:
— Вам угодно знать? Хорошо! Знайте! Вашему отцу даже не на что купить себе саван, в
который завернут его сегодня вечером. Часы в закладе, у меня не оставалось больше ничего.
Дельфина одним движеньем выпрыгнула из постели, подбежала к секретеру, достала
кошелек и протянула Растиньяку. Затем позвонила и крикнула:
— Эжен, я еду, еду! Дайте мне время одеться. Да, я была бы чудовищем! идите, я приеду
раньше вас! Тереза, — позвала она горничную, — попросите господина де Нусингена
подняться ко мне сию минуту, мне надо с ним поговорить.
Эжен был счастлив объявить умирающему о скором приезде одной из дочерей и
вернулся на улицу Нев-Сент-Женевьев почти веселым. Он начал рыться в кошельке, чтобы
сейчас же заплатить извозчику: в кошельке у молодой женщины, такой богатой, такой
изящной, оказалось только семьдесят франков. Поднявшись наверх, Эжен увидел, что
Бьяншон поддерживает папашу Горио, а больничный фельдшер что-то делает над стариком
под наблюдением врача. Старику прижигали спину раскаленным железом — последнее
средство медицинской науки, средство бесполезное.