Page 128 - Собор Парижской Богоматери

приятной, отрадной обязанностью; еще недавно он так и думал; но мало-помалу капитан
пресытился этим, близость предстоящего бракосочетания день ото дня все более охлаждала
его пыл. К тому же у него был непостоянный характер и – надо ли об этом говорить? –
пошловатый вкус. Несмотря на свое весьма знатное происхождение, он приобрел на военной
службе немало солдафонских замашек. Ему нравились кабачки и все, что с ними связано. Он
чувствовал себя непринужденно лишь там, где слышалась ругань, отпускались казарменные
любезности, где красавицы были доступны и успех достигался легко.
Родители дали ему кое-какое образование и обучили хорошим манерам, но он слишком
рано покинул отчий дом, слишком рано попал на гарнизонную службу, и его дворянский лоск
с каждым днем стирался от грубого прикосновения нагрудного ремня. Считаясь с
общественным мнением, он посещал Флер-де-Лис, но чувствовал себя с нею вдвойне неловко:
во-первых, потому, что он растратил свой любовный пыл во всевозможных притонах, почти
ничего не оставив на долю невесты; вовторых, потому, что постоянно опасался, как бы его
рот, привыкший извергать ругательства, не закусил удила и не стал отпускать крепкие словца
среди всех этих затянутых, благовоспитанных и чопорных красавиц. Можно себе представить,
каково было бы впечатление!
Впрочем, все это сочеталось у него с большими притязаниями на изящество и на
изысканность костюма и манер. Пусть читатель сам разберется во всем этом, как ему угодно, я
же только историк.
Итак, некоторое время он стоял, не то о чем-то размышляя, не то вовсе ни о чем не
размышляя, и молчал, опершись о резной наличник камина, как вдруг Флерде-Лис,
обернувшись к нему, спросила (бедная девушка была холодна с ним вопреки собственному
сердцу).
– Помнится, вы нам рассказывали о цыганочке, которую вы, делая ночной обход,
вырвали из рук бродяг два месяца тому назад?
– Кажется, рассказывал, – отвечал капитан.
– Уж не она ли это пляшет там, на площади? Пойдите-ка сюда и посмотрите, прекрасный
Феб.
В этом кротком приглашении подойти к ней, равно как и в том, что она назвала его по
имени, сквозило тайное желание примирения. Капитан Феб де Шатопер (а ведь это именно его
с начала этой главы видит перед собой читатель) медленно направился к балкону.
– Поглядите на малютку, что пляшет там, в кругу, – обратилась к нему Флер-де-Лис,
нежно тронув его за плечо. – Не ваша ли это цыганочка?
Феб взглянул и ответил:
– Да, я узнаю ее по козочке.
– Ах! В самом деле, какая прелестная козочка! – восторженно всплеснув руками,
воскликнула Амлотта.
– А что, ее рожки и правда золотые? – спросила Беранжера.
Не вставая с кресла, г-жа Алоиза спросила:
– Не из тех ли она цыганок, что в прошлом году пришли в Париж через Жибарские
ворота?
– Матушка, – кротко заметила ей Флер-де-Лис, – ныне эти ворота называются Адскими
воротами.
Девица Гонделорье хорошо знала, как коробили капитана устаревшие выражения ее
матери. И действительно, он уже начал посмеиваться, повторяя сквозь зубы: «Жибарские
ворота, Жибарские ворота! Скоро опять дело дойдет до короля Карла Шестого!»
– Крестная! – воскликнула Беранжера, живые глазки которой вдруг остановились на
верхушке башни Собора Парижской Богоматери. – Что это за черный человек там, наверху?
Девушки подняли глаза. Там действительно стоял какой-то человек, облокотившись на
верхнюю балюстраду северной башни, выходившей на Гревскую площадь. Это был
священник. Можно было ясно различить его одеяние и его голову, которую он подпирал
обеими руками. Он стоял застывший, словно статуя. Его пристальный взгляд был прикован к