Page 93 - Собор Парижской Богоматери

это была азбука. Ставили стоймя камень, и он был буквой, каждая такая буква была
иероглифом, и на каждом иероглифе покоилась группа идей, подобно капители на колонне.
Так поступали первые поколения всюду, одновременно, на поверхности всего земного шара.
«Стоячий камень» кельтов находят и в азиатской Сибири и в американских пампасах.
Позднее стали складывать целые слова. Водружали камень на камень, соединяли эти
гранитные слоги и пытались из нескольких слогов создать слова. Кельтские дольмены и
кромлехи, этрусские курганы, иудейские могильные холмы – все это каменные слова.
Некоторые из этих сооружений, преимущественно курганы, – имена собственные. Иногда,
если располагали большим количеством камней и обширным пространством, выводили даже
фразу. Исполинское каменное нагромождение Карнака – уже целая формула.
Наконец, стали составлять и книги. Предания порождали символы, под которыми сами
они исчезли, как под листвой исчезает древесный ствол; все эти символы, в которые веровало
человечество, постепенно росли, размножаясь, перекрещиваясь и все более и более
усложняясь; первобытные памятники не могли уже их вместить; символы их переросли;
памятники почти перестали выражать первобытное предание, такое же простое, несложное и
сливающееся с почвой, как и они сами. Чтобы развернуться, символу потребовалось здание.
Тогда, вместе с развитием человеческой мысли, стало развиваться и зодчество; оно
превратилось в тысячеглавого, тысячерукого великана и заключило зыбкую символику в
видимую, осязаемую бессмертную форму. Пока Дедал – символ силы – измерял, пока Орфей –
символ разума пел, в это время столп – символ буквы, свод – символ слога, пирамида символ
слова, движимые разумом по законам геометрии и поэзии, стали группироваться, сочетаться,
сливаться, снижаться, возвышаться, сдвигаться вплотную на земле, устремляться в небеса до
тех пор, пока под диктовку господствующих идей эпохи им не удалось наконец написать те
чудесные книги, которые являются одновременно и чудесными зданиями: пагоду в Эклинге,
мавзолей Рамзеса в Египте и храм Соломона.
Основная идея – слово – заключалась не только в сокровенной их сущности, но также и в
их формах. Так, например, храм Соломона отнюдь не был только переплетом священной
книги, он был самой книгой. На каждой из его концентрических оград священнослужители
могли прочесть явленное и истолкованное слово, и, наблюдая из святилища в святилище за его
превращениями, они настигали слово в его последнем убежище, в его самой вещественной
форме, которая была опять-таки зодческой, – в кивоте завета. Таким образом, слово хранилось
в недрах здания, но образ этого слова, подобно изображению человеческого тела на крышке
саркофага, был запечатлен на внешней оболочке здания.
И не только форма зданий, но и самое место, которое для них выбиралось, раскрывало
идею, изображаемую ими. В зависимости от того, светел или мрачен был ждущий воплощения
символ, Греция увенчивала свои холмы храмами, пленявшими глаз, а Индия вспарывала свои
горы, чтобы высекать в них неуклюжие подземные пагоды, поддерживаемые вереницами
исполинских гранитных слонов.
Таким образом, в течение первых шести тысячелетий, начиная с самой древней пагоды
Индостана и до Кельнского собора, зодчество было величайшей книгой рода человеческого.
Неоспоримость этого подтверждается тем, что не только все религиозные символы, но и
вообще всякая мысль человеческая имеет в этой необъятной книге свою страницу и свой
памятник.
Каждая цивилизация начинается с теократии и заканчивается демократией. Этот закон
последовательного перехода от единовластия к свободе запечатлен и в зодчестве. Ибо, – мы на
этом настаиваем, – строительное искусство не ограничивается возведением храмов,
изображением мифов и священных символов, оно не только записывает иероглифами на
каменных своих страницах таинственные скрижали закона. Если бы это было так, то,
поскольку для каждого человеческого общества наступает пора, когда священный символ под
давлением свободной мысли изнашивается и стирается, когда человек ускользает от влияния
священнослужителя, когда опухоль философских теорий и государственных систем разъедает
лик религии, – зодчество не могло бы воспроизвести это новое состояние человеческой души,