Page 94 - Собор Парижской Богоматери

его страницы, исписанные с одной стороны, были бы пусты на обороте, его творение было бы
искалечено, его летопись была бы неполна. Между тем это не так.
Обратимся для примера к средним векам, в которых мы можем легче разобраться,
потому что они ближе к нам. Когда теократия в течение первого периода своего
существования устанавливает свой порядок в Европе, когда Ватикан объединяет и заново
группирует вокруг себя элементы того Рима, который возник из Рима старого, лежащего в
развалинах вокруг Капитолия, когда христианство начинает отыскивать среди обломков
древней цивилизации все ее общественные слои и воздвигает при помощи этих руин новый
иерархический мир, краеугольным камнем которого является священство, тогда в этом хаосе
сперва возникает, а затем мало-помалу из-под мусора мертвого греческого и римского
зодчества, под дуновением христианства, под натиском варваров, пробивается таинственное
романское зодчество, родственное теократическим сооружениям Египта и Индии, – эта
неблекнущая эмблема чистого католицизма, этот неизменный иероглиф папского единства.
И действительно, мысль того времени целиком вписана в мрачный романский стиль. От
него веет властностью, единством, непроницаемостью, абсолютизмом, – иначе говоря, папой
Григорием VII; во всем чувствуется влияние священника и ни в чем – человека; влияние
касты, но не народа.
Но вот начинаются крестовые походы. Это было мощное народное движение, а всякое
великое народное движение, независимо от его причины и цели, всегда дает как бы отстой, из
которого возникает дух свободолюбия. Начинают пробиваться ростки чего-то нового. И
открывается бурный период «жакерии», «прагерий», «лиг». Власть расшатывается,
единовластие раскалывается. Феодализм требует разделения власти с теократией в ожидании
неизбежного появления народа, который, как это всегда бывает, возьмет себе львиную долю.
Quia nominor leo. 73 Из-под духовенства начинает пробиваться дворянство, из-под дворянства
– городская община. Лик Европы изменился. И что же? Изменяется и облик зодчества. Оно,
как и цивилизация, перевернуло страницу, и новый дух эпохи находит его готовым к тому,
чтобы писать под свою диктовку. Из крестовых походов оно вынесло стрельчатый свод, как
народы – свободолюбие. И тогда вместе с постепенным распадом Рима умирает и романское
зодчество. Иероглиф покидает собор и переходит в гербы на замковых башнях, чтобы придать
престиж феодализму. Самый храм, это некогда столь верное догме сооружение, захваченное
отныне средним сословием, городской общиной, свободой, ускользает из рук священника и
поступает в распоряжение художника. Художник строит его по собственному вкусу.
Прощайте, тайна, предание, закон! Да здравствует фантазия и каприз! Лишь бы
священнослужитель имел свой храм и свой алтарь, – ничего другого он и не требует. А
стенами распоряжается художник.
Отныне книга зодчества не принадлежит больше духовенству, религии и Риму; она во
власти фантазии, поэзии и народа. Отсюда стремительные и бесчисленные превращения этого
имеющего всего триста лет от роду зодчества, – превращения, так поражающие нас после
устойчивой неподвижности романской архитектуры, насчитывающей шесть или семь веков.
Между тем искусство движется вперед – гигантскими шагами. Народный гений во всем
своеобразии своего творчества выполняет задачу, которую до него выполняли епископы.
Каждое поколение мимоходом заносит свою строку на страницу этой книги; оно соскребает
древние романские иероглифы с церковных фасадов, и лишь с большим трудом удается
различить под наново нанесенными символами кое-где пробивающуюся догму. Религиозный
остов еле различим сквозь завесу народного творчества. Трудно вообразить, какие вольности
разрешали себе зодчие даже тогда, когда дело касалось церквей. Вот витые капители в виде
непристойно обнявшихся монахов и монахинь, как, например, в Каминной зале Дворца
правосудия в Париже; вот история посрамления Ноя, высеченная резцом со всеми
подробностями на главном портале собора в Бурже; вот пьяный монах с ослиными ушами,

73 Ибо именуюсь львом (лат.)