Page 59 - Темные аллеи

Она топнула в пол:
— Не смей мне говорить о других женщинах!
И с умирающими глазами зашептала ему в ухо, лаская мехом и дыханием:
— На минутку… Нынче еще можно…

Подъезд Брестского вокзала светил в синей тьме морозной ночи. Войдя в гулкий вокзал
вслед за торопящимся носильщиком, он тотчас увидал Ли: тонкая, длинная, в прямой
черно-маслянистой каракулевой шубке и черном бархатном большом берете, из-под которого
длинными завитками висели вдоль щек черные букли, держа руки в большой каракулевой
муфте, она зло смотрела на него своими страшными в своем великолепии черными глазами.
— Все-таки уезжаешь, негодяй, — безразлично сказала она, беря его под руку и спеша
вместе с ним своими высокими серыми ботиками вслед за носильщиком. — Погоди,
пожалеешь, другой такой не наживешь, останешься со своей дурочкой поэтессой.
— Эта дурочка еще совсем ребенок, Ли, — как тебе не грех думать Бог знает что.
— Молчи. Я-то не дурочка. И если правда есть это Бог знает что, я тебя серной кислотой
оболью.
Из-под готового поезда, сверху освещенного матовыми электрическими шарами, валил
горячо шипящий серый пар, пахнущий каучуком. Международный вагон выделялся своей
желтоватой деревянной обшивкой. Внутри, в его узком коридоре под красным ковром, в
пестром блеске стен, обитых тисненой кожей, и толстых, зернистых дверных стекол, была уже
заграница. Проводник-поляк в форменной коричневой куртке отворил дверь в маленькое
купе, очень жаркое, с тугой, уже готовой постелью, мягко освещенное настольной лампочкой
под шелковым красным абажуром.
— Какой ты счастливый! — сказала Ли. — Тут у тебя даже собственный нужник есть. А
рядом кто? Может, какая-нибудь стерва-спутница?
И она подергала дверь в соседнее купе:
— Нет, тут заперто. Ну, счастлив твой Бог! Целуй меня скорей, сейчас будет третий
звонок…
Она вынула из муфты руку, голубовато-бледную, изысканно-худую, с длинными,
острыми ногтями, и, извиваясь, порывисто обняла его, неумеренно сверкая глазами, целуя и
кусая то в губы, то в щеки и шепча:
— Я тебя обожаю, обожаю, негодяй!
За черным окном огненной ведьмой неслись назад крупные оранжевые искры, мелькали
освещаемые поездом белые снежные скаты и черные чащи соснового леса, таинственные и
угрюмые в своей неподвижности, в загадочности своей зимней ночной жизни. Он закрыл под
столиком раскаленную топку, опустил на холодное стекло плотную штору и постучал в дверь
возле умывальника, соединявшую его и соседнее купе. Дверь оттуда отворилась, и, смеясь,
вошла Генрих, очень высокая, в сером платье, с греческой прической рыже-лимонных волос, с
тонкими, как у англичанки, чертами лица, с живыми янтарно-коричневыми глазами.
— Ну что, напрощался? Я все слышала. Мне больше всего понравилось, как она
ломилась ко мне и обложила меня стервой.
— Начинаешь ревновать, Генрих?
— Не начинаю, а продолжаю. Не будь она так опасна, я давно бы потребовала ее полной
отставки.
— Вот в том-то и дело, что опасна, попробуй-ка сразу отставить такую! А потом, ведь
переношу же я твоего австрийца и то, что послезавтра ты будешь ночевать с ним.
— Нет, ночевать я с ним не буду. Ты отлично знаешь, что я еду прежде всего затем,
чтобы развязаться с ним.
— Могла бы сделать это письменно. И отлично могла бы ехать прямо со мной.
Она вздохнула и села, поправляя блестящими пальцами волосы, мягко касаясь их,
положив нога на ногу в серых замшевых туфлях с серебряными пряжками:
— Нет, мой друг, я хочу расстаться с ним так, чтобы иметь возможность продолжать