Page 277 - И жили люди на краю

274
траншее, а тех, что лежали неподалёку в траве, будто и не
заметили. Он от речки видел, а они сверху – нет. Ну так
спустились бы. Куда там? И не подумали. Хотя, конечно же,
знали, что где-то ещё остались убитые. Более того, ему
показалось: обернувшийся на холме сержант увидел его,
Агапова, махавшего рукой и орущего. Возможно, и японца
заметил. Смотрел несколько секунд внимательно и
неприятно-жестоко, как, бывает, человек смотрит на то, что до
зелёных чёртиков надоело. И пошагал дальше, уже не
оглядываясь.
А Агапов уткнулся головою в бугор и затих, понимая, что
ночью умрет. И будь они прокляты, все пьянчуги из похоронной
команды! Им ни до кого нет дела. И вообще, никому до него нет
дела. Он нужен был, когда шёл в атаку. Упал – больше не нужен.
Подыхай! Безысходность положения, горькая обида, злоба,
вскипевшая на всех и на всё, нестерпимо-жгучая, сжирающая
последние силы боль, – всё это подняло в душе вихрь смятения, и
он никого не хотел вспоминать, ни о ком не желал думать. Только
представил, как закричит мама, услышав о его смерти. Нет, это
лучше не представлять.
И тут он увидел себя стоящим на обросшем травою
японском доте; уже застёгивал ширинку, когда из кустов
вынырнул самурай. Ух как неприятно стало! А тот сам
растерялся. Да и жить хотел – шмыгнул в лес. И ни японец, ни
Агапов не загадывали, что ещё свидятся. И – надо же
– свиделись. Это он, тот японец, лежит за речкой. Стонет, что-то
лопочет на своём языке: то ли зовёт, то ли просит? И чем
умоляюще-призывней лопатал японец, тем сильнее Агапов
утверждался в мысли: да, это он. Но к чему всё это? Они всего
лишь две жертвы: с одной стороны и с другой.
Гулко треснула сухая ветка, зашумела трава. Агапов
повернулся – речка, освещённая солнцем, ослепила, и он не сразу