Page 467 - И жили люди на краю

464
только. Прошу. Христа ради...
Ерофей засуетился, залез в ватные штаны, позвал жену:
– Вставай живо! Инструмент людям положь, каким письмо
пишут. И в путю меня собери. Сала поболе, хлеба, рыбы вяленой.
Ничего не жалей. И самогону – для тепла. Ясно? Путя долгая. Кто
спросит, скажи, в Зею к сыну подался. – И, направляясь к выходу,
сказал Степану: – У меня и жеребчик уж подрос. Ето тот, что
кобыла принесла.
Степан на сером листке бумаги коряво-крупно написал:
«Я Мордвинов Степан заявляю всем, что свой баркас за N
28 передаю и собственность Ерофею Сухову. Теперя он его
личный и пущай распоряжатся им, как умеет. Могет сам рыбу
ловить, могет кому-либо продать. Я никаких притензиев к
кунгасу не имею. По сему удостоверяю сиё писание
собственноручной подписью. Степан Мордвинов».
– Пускай и мой баркас забирает, – сказал Адам. – Но писать
не могу. Голова отваливается.
Вошёл Ерофей, принял от Степана листок бумаги, шевеля
толстыми губами, прочёл и воскликнул:
– Господи, да как же без шапок-то? Я счас... – он пробежал
по комнатам, порылся в чулане, принёс две старенькие шапки и
кусок белой материи. – Вот, перевяжите, что там у вас?..
– У нас ещё один такой же, без шапки, – перебил Степан.
– Боле нету. Платок разве жинкин?
С улицы выехали тихо. Ерофей молча подобрал парня,
лежавшего у дерева. Сани заскользили быстро, старик время от
времени оглядывался, и потому, как спокойны были его глаза,
Адам понимал: погони нет. Он обвязал себе шею чистой
тряпицей, и рана вроде перестала кровоточить. Потом Адам то ли
уснул, то ли лишился сознания и сколько пробыл в таком
состоянии, не знал. Увидев над собою низкую сплошную хмарь,
пытался определить: утро это, день ли, а может, уж вечер?