Page 730 - И жили люди на краю

727
песчано-галечный берег поблескивал чешуёй, словно тут недавно
чистили рыбу. «Много было горбуши, – думал он вяло и грустно.
– Отыграла, отплескалась, отжила. Но в икринках её заложена
память. Она позовёт молодое стадо к этой земле. А я сюда буду
возвращаться лишь мысленно». От нового забора порта он
сворачивал в город. Однажды увидел Айсыке, несущего две
булки хлеба.
– Кимура, – позвал.
Айсыке обернулся на голос мгновенно, как охотник на
шорох. Прищурясь, посмотрел на Моэдо и, казалось, не узнал.
– И ты уплываешь? – сочувственно спросил писатель.
Айсыке молчал – тяжкая мужская обида крепко свела
челюсти; сильными, грубыми пальцами сдавил булку так, что она
переломилась.
– Все уплываем! Все! – он сел на бревно, валявшееся у
дороги, сложил на него хлеб. – Не простились с морем, тайгою,
котаном. Приехали военные – машины рычат. Спрыгнули с
винтовками. Ходили от дома к дому, переводчик орал: «Быстрее
собирайтесь! Выходите с вещами!» А как собираться? Всё лето
ловили рыбу, много заготовили. Сколько с собою взять? Мало взяли.
Поехали. Котан пустым остался. Собаки за нами побежали. Долго
бежали в пыли, в грязи. Устали собачки, свалились. Жалко... – айну
рукавом куртки, такой же, как у Моэдо, вытер глаза. – Двери домов и
амбаров мы открыли – пусть рыбу кушают... Боги спустятся – нас не
увидят. Придут души умерших – огорчатся: в доме нас – нет, в тайге
– нет, на берегу – нет. Где мы? Плохо всё!
Моэдо понимал, что сейчас Айсыке никакими словами не
утешить, сидел, сцепив зубы; оба убито молчали. Ворона, пролетев
над головёшками сгоревшего здания, поймала в канаве мышь. Море у
волнолома блестело, как разбитое стекло, а здесь, на пустыре, от
хилого тополя как бы твердела чёрная, словно уголь, тень
– Где ты жил? Дома?