Page 797 - И жили люди на краю

794
трибуне, несли знамёна, портреты, транспаранты. Праздник,
большой праздник у людей, а он... Он сейчас бы посадил себе на
плечи ромашовских двойняшек, дал бы им по шарику, лишь бы
выйти из этой каталажки.
Кипучая, могучая.
Никем непобедимая..
Наверное, он доживает последние дни. Если они решат, а
может, уже решили выставить его в этом деле как резидента
американской разведки, то – расстрел. Конечно, расстрел. Вместе
с ним в безымянной могиле, точнее, просто в глинистой яме
исчезнет тайна создания шпионской группы. Никто не узнает,
как подло, коварно всё задумывалось. Объявят иное. И коротко:
обезврежены матёрые враги в тот момент, когда собирались
взорвать ряд важных объектов.
Вадиму до того стало жалко себя, обманутого, несчастного,
обречённого, что он разрыдался, уткнувшись в твёрдую грязную
подушку; долго содрогалась спина, слёзы жгли небритые
опавшие щёки, и вся грудь горела ядовитым адским огнём. И
словно выгорела. Наступило отупление – ни о чём уже не думал,
и было совершенно безразлично день ещё или вечер уже, вызовут
снова на допрос или сразу поведут на расстрел – он смотрел и
смотрел на дверь. И когда открылось в ней окошко, и солдат
выставил миску, Евграфов не поднялся.
– Ты что, голодовку объявил?
– Нет аппетита.
– Всё равно бери.
На исходе второго праздничного дня дверь широко
распахнулась, и в комнатушку шагнул Куропаткин.
– Скучаешь, узник? А с тебя, между прочим, причитается.
Евграфов глянул на него, пьяненького, расширившимися
безумными глазами; пальцы, сжатые в кулаки, судорожно
разогнулись, будто для того, чтобы вцепиться в горло