Page 183 - Сахалинские робинзоны

нувшись с полевых работ (точнее было бы – таежных), отец
заявил: «Переезжаем в Черемушки, на Юго-Запад, дают трех-
комнатную, хватит тесниться в коммуналке». Бабушка хотела
в гроб лечь, только бы не выезжать из Москвы (доказать ей,
что Черемушки – Москва, никому не удалось), она видеть не
хотела «квартиру-контейнер» в доме из неоштукатуренного
кирпича, обещала заболеть неизлечимой болезнью, уйти в дом
престарелых, но... пришлось переехать. Бабушка спаслась.
Спаслась тем, что свою комнату обставила мебелью с Самоте-
ки, даже бронзовую люстру подвесила к низкому потолку – ее
приходилось обходить или пригибать под нею голову.
И все равно разрыдалась бабушка, когда увидела во весь
нижний этаж своего старого дома вывеску: «Парикмахерская.
Дамский зал».
Сейчас в Москве ночь. Бабушка спит. А может, почувство-
вала, что ее Кир где-то на Сахалине, в тайге, заболел, лежит с
температурой, и поднялась, ходит по пустым комнатам, не зная
для чего, ищет пузырьки с лекарствами, таблетки? Такой она
человек, бабушка.
Хлестал дождь, шумел ельник, плескалась озерная вода,
а Киру чудилось: на газовой плите стоит большая сковоро-
да, и в ней жарятся оладьи. Запахло подсолнечным маслом,
горячим кислым тестом. Сейчас бабушка позовет: «Вставай,
Кирюша, пока оладушки горячие». Но у плиты стояла мама,
и не в халате или домашнем платье – в полевых джинсах и
толстом порыжелом свитере, пахнущем дымом костров. Она
повернула к Киру смуглое от вечных загаров лицо, белозубо
улыбнулась и... превратилась в Люсю Лаврук. Люся положи-
ла ему на лоб мокрую, ледяную ладонь и спросила голосом
Савки Заломина:
– Ну как, жив?
Какое-то время Кир силился осознать себя, чувствуя, что его
туманит, захлестывает полусон, полубред, наконец понял, где
он находится, кто с ним говорит, ответил, стараясь выговари-
вать слова громко и четко:
– Лучше стало. Поспал – совсем хорошо стало.
– Понятно. Давай-ка я приподниму тебя, рюкзак под голову

181