Page 187 - Анна Каренина

Когда она увидала опять эти спокойные жесты, услыхала этот пронзительный, детский
и насмешливый голос, отвращение к нему уничтожило в ней прежнюю жалость, и она только
боялась, но во что бы то ни стало хотела уяснить свое положение.
– Я не могу быть вашею женой, когда я… – начала было она.
Он засмеялся злым и холодным смехом.
– Должно быть, тот род жизни, который вы избрали, отразился на ваших понятиях. Я
настолько уважаю или презираю и то и другое… я уважаю прошедшее ваше и презираю
настоящее… что я был далек от той интерпретации, которую вы дали моим словам.
Анна вздохнула и опустила голову.
– Впрочем, не понимаю, как, имея столько независимости, как вы, – продолжал он,
разгорячаясь, – объявляя мужу прямо о своей неверности и не находя в этом ничего
предосудительного, как кажется, вы находите предосудительным исполнение в отношении к
мужу обязанности жены?
– Алексей Александрович! Что вам от меня нужно?
– Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы
ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас… чтобы вы не видали его. Кажется, это не
много. И за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей.
Вот все, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
Он встал и направился к двери. Анна встала тоже Он, молча поклонившись, пропустил
ее.

XXIV

Ночь, проведенная Левиным на копне, не прошла для него даром: то хозяйство, которое
он вел, опротивело ему и потеряло для него всякий интерес. Несмотря на превосходный
урожай, никогда не было или по крайней мере никогда ему не казалось, чтобы было столько
неудач и столько враждебных отношений между им и мужиками, как нынешний год, и
причина неудач и этой враждебности была теперь совершенно понятна ему. Прелесть,
которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с
мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь,
которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения
которого он обдумывал, – все это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство,
что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того
неприятного отношения своего к работникам, которое было основой всего дела. Стада
улучшенных коров, таких же, как Пава, вся удобренная, вспаханная плугами земля, девять
равных полей, обсаженных лозинами, девяносто десятин глубоко запаханного навоза,
рядовые сеялки и т.п. – все это было прекрасно, если б это делалось только им самим или им
с товарищами, людьми, сочувствующими ему. Но он ясно видел теперь (работа его над
книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом хозяйства должен был быть
работник, много помогла ему в этом), – он ясно видел теперь, что то хозяйство, которое он
вел, была только жестокая и упорная борьба между им и работниками, в которой на одной
стороне, на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать все на
считаемый лучшим образец, на другой же стороне – естественный порядок вещей. И в этой
борьбе он видел, что, при величайшем напряжении сил с его стороны и безо всякого усилия
и даже намерения с другой, достигалось только то, что хозяйство шло ни в чью и
совершенно напрасно портились прекрасные орудия, прекрасная скотина и земля. Главное
же – не только совершенно даром пропадала направленная на это дело энергия, но он не мог
не чувствовать теперь, когда смысл его хозяйства обнажился для него, что цель его энергии
была самая недостойная. В сущности, в чем состояла борьба? Он стоял за каждый свой грош
(и не мог не стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, и ему бы недостало денег
расплачиваться с рабочими), а они только стояли за то, чтобы работать спокойно и приятно,
то есть так, как они привыкли. В его интересах было то, чтобы каждый работник сработал