Page 188 - Анна Каренина

как можно больше, притом чтобы не забывался, чтобы старался не сломать веялки, конных
граблей, молотилки, чтоб он обдумывал то, что он делает; работнику же хотелось работать
как можно приятнее, с отдыхом, и главное – беззаботно и забывшись, не размышляя. В
нынешнее лето на каждом шагу Левин видел это. Он посылал скосить клевер на сено, выбрав
плохие десятины, проросшие травой и полынью, негодные на семена, – ему скашивали
подряд лучшие семенные десятины, оправдываясь тем, что так приказал приказчик, и
утешали его тем, что сено будет отличное; но он знал, что это происходило оттого, что эти
десятины было косить легче. Он посылал сеноворошилку трясти сено, – ее ломали на первых
рядах, потому что скучно было мужику сидеть на козлах под махающими над ним крыльями.
И ему говорили: «Не извольте беспокоиться, бабы живо растрясут». Плуги оказывались
негодящимися, потому что работнику не приходило в голову опустить поднятый резец, и,
ворочая силом, он мучал лошадей и портил землю; и его просили быть покойным. Лошадей
запускали в пшеницу, потому что ни один работник не хотел быть ночным сторожем, и,
несмотря на приказание этого не делать, работники чередовались стеречь ночное, и Ванька,
проработав весь день, заснул и каялся в своем грехе, говоря: « Воля ваша». Трех лучших
телок окормили, потому что без водопоя выпустили на клеверную отаву, и никак не хотели
верить, что их раздуло клевером, а рассказывали в утешение, как у соседа сто двенадцать
голов в три дня выпало. Все это делалось не потому, что кто-нибудь желал зла Левину или
его хозяйству; напротив, он знал, что его любили, считали простым барином (что есть
высшая похвала); но делалось это только потому, что хотелось весело и беззаботно работать,
и интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их
самым справедливым интересам. Уже давно Левин чувствовал недовольство своим
отношением к хозяйству. Он видел, что лодка его течет, но он не находил и не искал течи,
может быть нарочно обманывая себя. Но теперь он не мог более себя обманывать. То
хозяйство, которое он вел, стало ему не только не интересно, но отвратительно, и он не мог
больше им заниматься.
К этому еще присоединилось присутствие в тридцати верстах от него Кити Щербацкой,
которую он хотел и не мог видеть. Дарья Александровна Облонская, когда он был у нее,
звала его приехать: приехать с тем, чтобы возобновить предложение ее сестре, которая, как
она давала чувствовать, теперь примет его. Сам Левин, увидав Кити Щербацкую, понял, что
он не переставал любить ее; но он не мог ехать к Облонским, зная, что она там. То, что он
сделал ей предложение и она отказала ему, клало между им и ею непреодолимую преграду.
«Я не могу просить ее быть моею женой потому только, что она не может быть женою того,
кого она хотела», – говорил он сам себе. Мысль об этом делала его холодным и враждебным
к ней. «Я не в силах буду говорить с нею без чувства упрека, смотреть на нее без злобы, и
она только еще больше возненавидит меня, как и должно быть. И потом, как я могу теперь,
после того, что мне сказала Дарья Александровна, ехать к ним? Разве я могу не показать, что
я знаю то, что она сказала мне? И я приеду с великодушием – простить, помиловать ее. Я
пред нею в роли прощающего и удостоивающего ее своей любви!… Зачем мне Дарья
Александровна сказала это? Случайно бы я мог увидать ее, и тогда все бы сделалось само
собой, но теперь это невозможно, невозможно!»
Дарья Александровна прислала ему записку, прося у него дамского седла для Кити.
«Мне сказали, что у вас есть седло, – писала она ему. – Надеюсь, что вы привезете его сами».
Этого уже он не мог переносить. Как умная, деликатная женщина могла так унижать
сестру! Он написал десять записок и все разорвал и послал седло без всякого ответа.
Написать, что он приедет, – нельзя, потому что он не может приехать; написать, что он не
может приехать, потому что не может или уезжает, – это еще хуже. Он послал седло без
ответа и с сознанием, что он сделал что-то стыдное, на другой же день, передав все
опостылевшее хозяйство приказчику, уехал в дальний уезд к приятелю своему Свияжскому,
около которого были прекрасные дупелиные болота и который недавно писал ему, прося
исполнить давнишнее намерение побывать у него. Дупелиные болота в Суровском уезде
давно соблазняли Левина, но он за хозяйственными делами все откладывал эту поездку.