Page 204 - Анна Каренина

Левин пощупал, ушел за перегородку, потушил свечу, но долго еще не спал. Только что
ему немного уяснился вопрос о том, как жить, как представился новый неразрешимый
вопрос – смерть.
«Ну, он умирает, ну, он умрет к весне, ну, как помочь ему? Что я могу сказать ему? Что
я знаю про это? Я и забыл, что это есть».

XXXII

Левин уже давно сделал замечание, что когда с людьми бывает неловко от их излишней
уступчивости, покорности, то очень скоро сделается невыносимо от их излишней
требовательности и придирчивости. Он чувствовал, что это случится и с братом. И
действительно, кротости брата Николая хватило ненадолго. Он с другого же утра стал
раздражителен и старательно придирался к брату, затрогивая его за самые больные места.
Левин чувствовал себя виноватым и не мог поправить этого. Он чувствовал, что если б
они оба не притворялись, а говорили то, что называется говорить по душе, то есть только то,
что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и
Константин только бы говорил: «Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» – а Николай только
бы отвечал: «Знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не
говорили, если бы говорили только по душе. Но этак нельзя было жить, и потому,
Константин пытался делать то, что он всю жизнь пытался и не умел делать, и то, что, по его
наблюдению, многие так хорошо умели делать и без чего нельзя жить: он пытался говорить
не то, что думал, и постоянно чувствовал, что это выходило фальшиво, что брат его ловит на
этом и раздражается этим.
На третий день Николай вызвал брата высказать опять ему свой план и стал не только
осуждать его, но стал умышленно смешивать его с коммунизмом.
– Ты только взял чужую мысль, но изуродовал ее и хочешь прилагать к
неприложимому.
– Да я тебе говорю, что это не имеет ничего общего. Они отвергают справедливость
собственности, капитала, наследственности, а я, не отрицая этого главного стимула (Левину
было противно самому, что он употреблял такие слова, но с тех пор, как он увлекся своей
работой, он невольно стал чаще и чаще употреблять нерусские слова), хочу только
регулировать труд.
– То-то и есть, ты взял чужую мысль, отрезал от нее все, что составляет ее силу, и
хочешь уверить, что это что-то новое, – сказал Николай, сердито дергаясь в своем галстуке.
– Да моя мысль не имеет ничего общего…
– Там, – злобно блестя глазами и иронически улыбаясь, говорил Николай Левин, – там
по крайней мере есть прелесть, как бы сказать, геометрическая – ясности, несомненностм.
Может быть, это утопия. Но допустим, что можно сделать изо всего прошедшего tabula rasa:
нет собственности, нет семьи, то и труд устрояется, Но у тебя ничего нет…
– Зачем ты смешиваешь? я никогда не был коммунистом.
– А я был и нахожу, что это преждевременно, но разумно и имеет будущность, как
христианство в первые века.
– Я только полагаю, что рабочую силу надо рассматривать с естествоиспытательской
точки зрения, то есть изучить ее, признать ее свойства и…
– Да это совершенно напрасно. Эта сила сама находит, по степени своего развития,
известный образ деятельности. Везде были рабы, потом metayers; и у нас есть испольная
работа, есть аренда, есть батрацкая работа, – чего ты ищешь?
Левин вдруг разгорячился при этих словах, потому что в глубине души он боялся, что
это было правда, – правда то, что он хотел балансировать между коммунизмом и
определенными формами и что это едва ли было возможно.
– Я ищу средства работать производительно и для себя и для рабочего. Я хочу
устроить… – отвечал он горячо.