Page 303 - Анна Каренина

нужное, и его заботы о чужом ребенке жгли его сердце стыдом и раскаянием.
И точно такое же чувство стыда и раскаяния он испытывал теперь, перебирая все свое
прошедшее с нею и вспоминая неловкие слова, которыми он после долгих колебаний сделал
ей предложение.
«Но в чем же я виноват?» – говорил он себе. И этот вопрос всегда вызывал в нем
другой вопрос – о том, иначе ли чувствуют, иначе ли любят, иначе ли женятся эти другие
люди, эти Вронские, Облонские… эти камергеры с толстыми икрами. И ему представлялся
целый ряд этих сочных, сильных, не сомневающихся людей, которые невольно всегда и
везде обращали на себя его любопытное внимание. Он отгонял от себя эти мысли, он
старался убеждать себя, что он живет не для здешней, временной жизни, а для вечной, что в
душе его находится мир и любовь. Но то, что он в этой временной, ничтожной жизни сделал,
как ему казалось, некоторые ничтожные ошибки, мучало его так, как будто и не было того
вечного спасения, в которое он верил. Но искушение это продолжалось недолго, и скоро
опять в душе Алексея Александровича восстановилось то спокойствие и та высота,
благодаря которым он мог забывать о том, чего не хотел помнить.

XXVI

– Ну что, Капитоныч? – сказал Сережа, румяный и веселый возвратившись с гулянья
накануне дня своего рождения и отдавая свою сборчатую поддевку высокому,
улыбающемуся на маленького человека с высоты своего роста, старому швейцару. – Что,
был сегодня подвязанный чиновник? Принял папа?
– Приняли. Только правитель вышли, я и доложил, – весело подмигнув, сказал
швейцар. – Пожалуйте, я сниму.
– Сережа! – сказал славянин-гувернер, остановясь в дверях, ведших во внутренние
комнаты. – Сами снимите.
Но Сережа, хотя и слышал слабый голос гувернера, не обратил на него внимания. Он
стоял, держась рукой за перевязь швейцара, и смотрел ему в лицо.
– Что ж, и сделал для него папа, что надо?
Швейцар утвердительно кивнул головой.
Подвязанный чиновник, ходивший уже семь раз о чем-то просить Алексея
Александровича, интересовал и Сережу и швейцара. Сережа застал его раз в сенях и слышал,
как он жалостно просил швейцара доложить о себе, говоря, что ему с детьми умирать
приходится.
С тех пор Сережа, другой раз встретив чиновника в сенях, заинтересовался им.
– Что ж, очень рад был? – спрашивал он.
– Как же не рад! Чуть не прыгает пошел отсюда.
– А что-нибудь принесли? – спросил Сережа, помолчав.
– Ну, сударь, – покачивая головой, шепотом сказал швейцар, – есть от графини.
Сережа тотчас понял, что то, о чем говорил швейцар, был подарок от графини Лидии
Ивановны к его рожденью.
– Что ты говоришь? Где?
– К папе Корней внес. Должно, хороша штучка!
– Как велико? Этак будет?
– Поменьше, да хороша.
– Книжка?
– Нет, штука. Идите, идите, Василий Лукич зовет, – сказал швейцар, слыша
приближавшиеся шаги гувернера и осторожно расправляя ручку в до половины снятой
перчатке, державшую его за перевязь, и, подмигивая, показывал головой на Вунича.
– Василий Лукич, сию минуточку! – отвечал Сережа с тою веселою и любящею
улыбкой, которая всегда побеждала исполнительного Василия Лукича.
Сереже было слишком весело, слишком все было счастливо, чтоб он мог не поделиться