Page 371 - Анна Каренина

от Анны, что между ними существуют вопросы, в которых они никогда не сойдутся и о
которых лучше не говорить.

XXIV

– Так тем более тебе надо устроить свое положение, если возможно, – сказала Долли.
– Да, если возможно, – сказала Анна вдруг совершенно другим, тихим и грустным
голосом.
– Разве невозможен развод? Мне говорили, что муж твой согласен.
– Долли! Мне не хочется говорить про это.
– Ну, не будем, – поспешила сказать Дарья Александровна, заметив выражение
страдания на лице Анны. – Я только вижу, что ты слишком мрачно смотришь.
– Я? Нисколько. Я очень весела и довольна. Ты видела, je fais des passions.
Весловский…
– Да, если правду сказать, мне не понравился тон Весловского, – сказала Дарья
Александровна, желая переменить разговор.
– Ах, нисколько! Это щекотит Алексея и больше ничего; но он мальчик и весь у меня в
руках; ты понимаешь, я им управляю, как хочу. Он все равно что твой Гриша… Долли! –
вдруг переменила она речь, – ты говоришь, что я мрачно смотрю. Ты не можешь понимать.
Это слишком ужасно. Я стараюсь вовсе не смотреть.
– Но, мне кажется, надо. Надо сделать все, что можно.
– Но что же можно? Ничего. Ты говоришь, выйти замуж за Алексея и что я не думаю об
этом. Я не думаю об этом!! – повторила она, и краска выступила ей на лицо. Она встала,
выпрямила грудь, тяжело вздохнула и стала ходить своею легкою походкой взад и вперед по
комнате, изредка останавливаясь. – Я не думаю? Нет дня, часа, когда бы я не думала и не
упрекала себя за то, что думаю… потому что мысли об этом могут с ума свести. С ума
свести, – повторила она. – Когда я думаю об этом, то я уже не засыпаю без морфина. Но
хорошо. Будем говорить спокойно. Мне говорят – развод. Во-первых, он не даст мне его. Он
теперь под влиянием графини Лидии Ивановны.
Дарья Александровна, прямо вытянувшись на стуле, со страдальчески-сочувствующим
лицшм следила, поворачивая голову, за ходившею Анной.
– Надо попытаться, – тихо сказала она.
– Положим, попытаться. Что это значит? – сказала она, очевидно, мысль, тысячу раз
передуманную и наизусть заученную. – Это значит, мне, ненавидящей его, но все-таки
признающей себя виноватою пред ним, – и я считаю его великодушным, – мне унизиться
писать ему… Ну, положим, я сделаю усилие, сделаю это. Или я получу оскорбительный
ответ, или согласие. Хорошо, я получила согласие… – Анна в это время была в дальнем
конце комнаты и остановилась там, что-то делая с гардиной окна. Я получу согласие, а сы…
сын? Ведь они мне не отдадут его. Ведь он вырастет, презирая меня, у отца, которого я
бросила. Ты пойми, что я люблю, – кажется, равно, но обоих больше себя, два существа –
Сережу и Алексея.
Она вышла на середину комнаты и остановилась пред Долли, сжимая руками грудь. В
белом пеньюаре фигура ее казалась особенно велика и широка. Она нагнула голову и
исподлобья смотрела сияющими мокрыми глазами на маленькую, худенькую и жалкую в
своей штопаной кофточке и ночном чепчике, всю дрожавшую от волнения Долли.
– Только эти два существа я люблю, и одно исключает другое. Я не могу их соединить,
а это мне одно нужно. А если этого нет, то все равно. Все, все равно. И как-нибудь кончится,
и потому я не могу, не люблю говорить про это. Так ты не упрекай меня, не суди меня ни в
чем. Ты не можешь со своею чистотой понять всего того, чем я страдаю.
Она подошла, села рядом с Долли и, с виноватым выражением вглядываясь в ее лицо,
взяла ее за руку.
– Что ты думаешь? Что ты думаешь обо мне? Ты не презирай меня. Я не стою