Page 372 - Анна Каренина

презрения. Я именно несчастна. Если кто несчастен, так это я, – выговорила она и,
отвернувшись от нее, заплакала.
Оставшись одна, Долли помолилась богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко
Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней.
Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом
сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что
она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно
уедет.
Анна между тем, вернувшись в свой кабинет, взяла рюмку и накапала в нее несколько
капель лекарства, в котором важную часть составлял морфин, и, выпив и посидев несколько
времени неподвижно, с успокоенным и веселым духом пошла в спальню.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов
того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была
иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего
не нашел, кроме хотя и привычной ему, но все еще пленяющей его красоты, сознания ее и
желания, чтоб она на него действовала. Он не хотел спросить ее о том, что они говорили, но
надеялся, что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только:
– Я рада, что тебе понравилась Долли. Не правда ли?
– Да ведь я ее давно знаю. Она очень добрая, кажется, mais exessivement terre-a-terre. Но
все-таки я ей очень был рад.
Он взял руку Анны и посмотрел ей вопросительно в глаза.
Она, иначе поняв этот взгляд, улыбнулась ему.
На другое утро, несмотря на упрашиванья хозяев, Дарья Александровна собралась
ехать. Кучер Левина в своем не новом кафтане и полуямской шляпе, на разномастных
лошадях, в коляске с заплатанными крыльями мрачно и решительно въехал в крытый,
усыпанный песком подъезд.
Прощание с княжной Варварой, с мужчинами было неприятно Дарье Александровне.
Пробыв день, и она и хозяева ясно чувствовали, что они не подходят друг к другу и что
лучше им не сходиться. Одной Анне было грустно. Она знала, что теперь, с отъездом Долли,
никто уже не растревожит в ее душе те чувства, которые поднялись в ней при этом свидании.
Тревожить эти чувства ей было больно, но она все-таки знала, что это была самая лучшая
часть ее души и что эта часть ее души быстро зарастала в той жизни, которую она вела.
Выехав в поле, Дарья Александровна испытала приятное чувство облегчения, и ей
хотелось спросить у людей, как им понравилось у Вронского, как вдруг кучер Филипп сам
заговорил:
– Богачи-то богачи, а овса всего три меры дали. До петухов дочиста подобрали. Что ж
три меры? только закусить. Ныне овес у дворников сорок пять копеек. У нас небось
приезжим сколько поедят, столько дают.
– Скупой барин, – подтвердил конторщик.
– Ну, а лошади их понравились тебе? – спросила Долли.
– Лошади – одно слово. И пища хороша. А так мне скучно что-то показалось, Дарья
Александровна, не знаю как вам, – сказал он, обернув к ней свое красивое и доброе лицо.
– Да и мне тоже. Что ж, к вечеру доедем?
– Надо доехать.
Вернувшись домой и найдя всех вполне благополучными и особенно милыми, Дарья
Александровна с большим оживлением рассказывала про свою поездку, про то, как ее
хорошо принимали, про роскошь и хороший вкус жизни Вронских, про их увеселения и не
давала никому слова сказать против них.
– Надо знать Анну и Вронского – я его больше узнала теперь, – чтобы понять, как они
милы и трогательны, – теперь совершенно искренно говорила она, забывая то
неопределенное чувство недовольства и неловкости, которое она испытывала там.