Page 408 - Анна Каренина

– Нет, я не скучала и давно уж выучилась не скучать. Стива был и Левин.
– Да, они хотели к тебе ехать. Ну, как тебе понравился Левин? – сказал он, садясь подле
нее.
– Очень. Они недавно уехали. Что же сделал Яшвин?
– Был в выигрыше, семнадцать тысяч. Я его звал. Он совсем было уж поехал. Но
вернулся опять и теперь в проигрыше.
– Так для чего же ты оставался? – спросила она, вдруг подняв на него глаза. Выражение
ее лица было холодное и неприязненное. – Ты сказал Стиве, что останешься, чтоб увезти
Яшвина. А ты оставил же его.
То же выражение холодной готовности к борьбе выразилось и на его лице.
– Во-первых, я его ничего не просил передавать тебе, во-вторых, я никогда не говорю
неправды. А главное, я хотел остаться и остался, – сказал он хмурясь. – Анна, зачем, зачем? –
сказал он после минуты молчания, перегибаясь к ней, и открыл руку, надеясь, что она
положит в нее свою.
Она была рада этому вызову к нежности. Но какая-то странная сила зла не позволяла ей
отдаться своему влечению, как будто условия борьбы не позволяли ей покориться.
– Разумеется, ты хотел остаться и остался. Ты делаешь все, что ты хочешь. Но зачем ты
говоришь мне это? Для чего? – говорила она, все более разгорячаясь. – Разве кто-нибудь
оспаривает твои права? Но ты хочешь быть правым, и будь прав.
Рука его закрылась, он отклонился, и лицо его приняло еще более, чем прежде, упорное
выражение.
– Для тебя это дело упрямства, – сказала она, пристально поглядев на него и вдруг
найдя название этому раздражавшему ее выражению лица, – именно упрямства. Для тебя
вопрос, останешься ли ты победителем со мной, а для меня… – Опять ей стало жалко себя, и
она чуть не заплакала. – Если бы ты знал, в чем для меня дело! Когда я чувствую, как теперь,
что ты враждебно, именно враждебно относишься ко мне, если бы ты знал, что это для меня
значит! Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти минуты, как я боюсь, боюсь себя! –
И она отвернулась, скрывая рыдания.
– Да о чем мы? – сказал он, ужаснувшись пред выражением ее отчаянья и опять
перегнувшись к ней и взяв ее руку и целуя ее. – За что? Разве я ищу развлечения вне дома?
Разве я не избегаю общества женщин?
– Еще бы! – сказала она.
– Ну, скажи, что я должен делать, чтобы ты была покойна? Я все готов сделать для
того, чтобы ты была счастлива, – говорил он, тронутый ее отчаянием, – чего же я не сделаю,
чтоб избавить тебя от горя какого-то, как теперь, Анна! – сказал он.
– Ничего, ничего. – сказала она. – Я сама не знаю: одинокая ли жизнь, нервы… Ну, не
будем говорить. Что ж бега? ты мне не рассказал, – спросила она, стараясь скрыть торжество
победы, которая все-таки была на ее стороне.
Он спросил ужинать и стал рассказывать ей подробности бегов; но в тоне, во взглядах
его, все более и более делавшихся холодными, она видела, что он не простил ей ее победу,
что то чувство упрямства, с которым она боролась, опять устанавливалось в нем. Он был к
ней холоднее, чем прежде, как будто он раскаивался в том, что покорился. И она, вспомнив
те слова, которые дали ей победу, именно: «Я близка к ужасному несчастью и боюсь себя», –
поняла, что оружие это опасно и что его нельзя будет употребить другой раз. А она
чувствовала, что рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними алой дух
какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни, еще менее, из своего сердца.

XIII

Нет таких условий, к которым человек не мог бы привыкнуть, в особенности если он
видит, что все окружающие его живут так же. Левин не поверил бы три месяца тому назад,
что мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он был нынче; чтобы, живя