Page 412 - Анна Каренина

и заплакала.
– Ну что, душенька Лизавета Петровна, – сказала она, хватая за руку вышедшую им
навстречу с сияющим и озабоченным лицом Лизавету Петровну.
– Идет хорошо, – сказала она, – уговорите ее лечь. Легче будет.
С той минуты, как он проснулся и понял, в чем дело, Левин приготовился на то, чтобы,
не размышляя, не предусматривая ничего, заперев все мысли и чувства, твердо, не
расстраивая жену, а, напротив, успокоивая и поддерживая ее храбрость, перенести то, что
предстоит ему. Не позволяя себе даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя по
расспросам о том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем
приготовился терпеть и держать свое сердце в руках часов пять, и ему это казалось
возможно. Но когда он вернулся от доктора и увидал опять ее страдания, он чаще и чаще
стал повторять: «Господи, прости, помоги», вздыхать и поднимать голову кверху; и
почувствовал страх, что не выдержит этого, расплачется или убежит. Так мучительно ему
было. А прошел только час.
Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять часов, которые он ставил себе
самым дальним сроком терпения, и положение было все то же; и он все терпел, потому что
больше делать было нечего, как терпеть, каждую минуту думая, что он дошел до последних
пределов терпения и что сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
Но проходили еще минуты, часы и еще часы, и чувства его страдания и ужаса росли и
напрягались еще более.
Все те обыкновенные условия жизни, без которых нельзя себе ничего представить, не
существовали более для Левина. Он потерял сознание времени. То минуты, – те минуты,
когда она призывала его к себе, и он держал ее за потную, то сжимающую с
необыкновенною силою, то отталкивающую его руку, – казались ему часами, то часы
казались ему минутами. Он был удивлен, когда Лизавета Петровна попросила его зажечь
свечу за ширмами и он узнал, что было уже пять часов вечера. Если б ему сказали, что
теперь только десять часов утра, он так же мало был бы удивлен. Где он был в это время, он
так же мало знал, как и то, когда что было. Он видел ее воспаленное, то недоумевающее и
страдающее, то улыбающееся и успокаивающее его лицо. Он видел и княгиню, красную,
напряженную, с распустившимися буклями седых волос и в слезах, которые она усиленно
глотала, кусая губы, видел и Долли, и доктора, курившего толстые папиросы, и Лизавету
Петровну, с твердым, решительным и успокаивающим лицом, и старого князя, гуляющего по
зале с нахмуренным лицом. Но как они приходили и выходили, где они были, он не знал.
Княгиня была то с доктором в спальне, то в кабинете, где очутился накрытый стол; то не она
была, а была Долли. Потом Левин помнил, что его посылали куда-то. Раз его послали
перенести стол и диван. Он с усердием сделал это, думая, что это для нее нужно, и потом
только узнал, что это он для себя готовил ночлег. Потом его посылали к доктору в кабинет
спрашивать что-то. Доктор ответил и потом заговорил о беспорядках в Думе. Потом
посылали его в спальню к княгине принесть образ в серебряной золоченой ризе, и он со
старою горничной княгини лазил на шкапчик доставать и разбил лампадку, и горничная
княгини успокоивала его о жене и о лампадке, и он принес образ и поставил в головах Кити,
старательно засунув его за подушки. Но где, когда и зачем это все было, он не знал. Он не
понимал тоже, почему княгиня брала его за руку и, жалостно глядя на него, просила
успокоиться, и Долли уговаривала его поесть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно
и с соболезнованием смотрел на него и предлагал капель.
Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось, было подобно тому, что
совершалось год тому назад в гостинице губернского города на одре смерти брата Николая.
Но то было горе, – это была радость. Но и то горе и эта радость одинаково были вне всех
обычных условий жизни, были в этой обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые
показывалось что-то высшее. И одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся, и
одинаково непостижимо при созерцании этого высшего поднималась душа на такую высоту,
которой она никогда и не понимала прежде и куда рассудок уже не поспевал за нею.