Page 429 - Анна Каренина

уедем в деревню, там я буду спокойнее», – говорила она себе.
«Ненатурально», – вспомнила она вдруг более всего оскорбившее ее не столько слово,
сколько намерение сделать ей больно.
«Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь,
любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым
я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую
женщину, это не может быть иначе».
И, увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже
пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя.
«Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? – сказала она себе и начала опять
сначала. – Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на днях выйдет развод. Чего
же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет,
скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
И чтобы не думать более и не поддаваться раздражению, она позвонила и велела внести
сундуки для укладки вещей в деревню.
В десять часов Вронский приехал.

XXIV

– Что ж, было весело? – спросила она, с виноватым и кротким выражением на лице
выходя к нему навстречу.
– Как обыкновенно, – отвечал он, тотчас же по одному взгляду на нее поняв, что она в
одном из своих хороших расположений. Он уже привык к этим переходам и нынче был
особенно рад ему, потому что сам был в самом хорошем расположении духа.
– Что я вижу! Вот это хорошо! – сказал он, указывая на сундуки в передней.
– Да, надо ехать. Я ездила кататься, и так хорошо, что в деревню захотелось. Ведь тебя
ничто не задерживает?
– Только одного желаю. Сейчас я приду и поговорим, только переоденусь. Вели чаю
дать.
И он прошел в свой кабинет.
Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: «Вот это хорошо», как говорят
ребенку, когда он перестал капризничать; и еще более была оскорбительна та
противоположность между ее виноватым и его самоуверенным тоном; и она на мгновение
почувствовала в себе поднимающееся желание борьбы; но, сделав усилие над собой, она
подавила его и встретила Вронского так же весело.
Когда он вышел к ней, она рассказала ему, отчасти повторяя приготовленные слова,
свой день и свои планы на отъезд.
– Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, – говорила она. – Зачем ждать здесь
развода? Разве не все равно в деревне? Я не могу больше ждать. Я не хочу надеяться, не хочу
ничего слышать про развод. Я решила, что это не будет больше иметь влияния на мою
жизнь. И ты согласен?
– О да! – сказал он, с беспокойством взглянув в ее взволнованное лицо.
– Что же вы там делали, кто был? – сказала она, помолчав.
Вронский назвал гостей.
– Обед был прекрасный, и гонка лодок, и все это было довольно мило, но в Москве не
могут без ridicule. Явилась какая-то дама, учительница плаванья шведской королевы, и
показывала свое искусство.
– Как? плавала? – хмурясь, спросила Анна.
– В каком-то красном costume de natation, старая, безобразная. Так когда же едем?
– Что за глупая фантазия! Что же, она особенно как-нибудь плавает? – не отвечая,
сказала Анна.
– Решительно ничего особенного. Я и говорю, глупо ужасно. Так когда же ты думаешь