Page 432 - Анна Каренина

устроиться так, чтобы сделать, как я хотела». – Нет, как ты хотел, так и делай. Иди в
столовую, я сейчас приду, только отобрать эти ненужные вещи, – сказала она, передавая на
руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую.
– Ты не поверишь, как мне опостылели эти комнаты, – сказала она, садясь подле него к
своему кофею. – Ничего нет ужаснее этих chambres garnies. Нет выражения лица в них, нет
души. Эти часы, гардины, главное обои – кошмар. Я думаю о Воздвиженском, как об
обетованной земле. Ты не отсылаешь еще лошадей?
– Нет, они поедут после нас. А ты куда-нибудь едешь?
– Я хотела съездить к Вильсон. Мне ей свезти платья. Так решительно завтра? – сказала
она веселым голосом; но вдруг лицо ее изменилось.
Камердинер Вронского пришел спросить расписку на телеграмму из Петербурга.
Ничего не было особенного в получении Вронским депеши, но он, как бы желая скрыть
что-то от нее, сказал, что расписка в кабинете, и поспешно обратился к ней.
– Непременно завтра я все кончу.
– От кого депеша? – спросила она, не слушая его.
– От Стивы, – отвечал он неохотно.
– Отчего же ты не показал мне? Какая же может быть тайна между Стивой и мной?
Вронский воротил камердинера и велел принесть депешу.
– Я не хотел показывать потому, что Стива имеет страсть телеграфировать; что ж
телеграфировать, когда ничто не решено?
– О разводе?
– Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На днях обещал решительный ответ. Да
вот прочти.
Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что сказал Вронский. В
конце еще было прибавлено: надежды мало, но я сделаю все возможное и невозможное.
– Я вчера сказала, что мне совершенно все равно, когда я получу и даже получу ли
развод, – сказала она покраснев. – Не было никакой надобности скрывать от меня. «Так он
может скрыть и скрывает от меня свою переписку с женщинами», – подумала она.
– А Яшвин хотел приехать нынче утром с Войтовым, – сказал Вронский, – кажется, что
он выиграл с Певцова все, и даже больше того, что тот может заплатить, – около
шестидесяти тысяч.
– Нет, – сказала она, раздражаясь тем, что он так очевидно этой переменой разговора
показывал ей, что она раздражена, – почему же ты думаешь, что это известие так интересует
меня, что надо даже скрывать? Я сказала, что не хочу об этом думать, и желала бы, чтобы ты
этим так же мало интересовался, как и я.
– Я интересуюсь потому, что люблю ясность, – сказал он.
– Ясность не в форме, а в любви, – сказала она, все более и более раздражаясь не
словами, а тоном холодного спокойствия, с которым он говорил.
– Для чего ты желаешь этого?
«Боже мой, опять о любви», – подумал он, морщась.
– Ведь ты знаешь для чего: для тебя и для детей, которые будут, – сказал он.
– Детей не будет.
– Это очень жалко, – сказал он.
– Тебе это нужно для детей, а обо мне ты не думаешь? – сказала она, совершенно забыв
и не слыхав, что он сказал: «для тебя и для детей».
Вопрос о возможности иметь детей был давно спорный и раздражавший ее. Его
желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не дорожил ее красотой.
– Ах, я сказал: для тебя. Более всего для тебя, – морщась, точно от боли, повторил он, –
потому что я уверен, что бо'льшая доля твоего раздражения происходит от неопределенности
положения.
«Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная ненависть ко мне»,