Page 441 - Анна Каренина

«Да, надо ехать на станцию железной дороги, а если нет, то поехать туда и уличить
его». Анна посмотрела в газетах расписание поездов. Вечером отходит в восемь часов две
минуты. «Да, я поспею». Она велела заложить других лошадей и занялась укладкой в
дорожную сумку необходимых на несколько дней вещей. Она знала, что не вернется более
сюда. Она смутно решила себе в числе тех планов, которые приходили ей в голову, и то, что
после того, что произойдет там на станции или в именье графини, она поедет по
Нижегородской дороге до первого города и останется там.
Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и, убедившись, что запах всего
съестного ей противен, велела подавать коляску и вышла. Дом уже бросал тень чрез всю
улицу, и был ясный, еще теплый на солнце вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и
Петр, клавший вещи в коляску, и кучер, очевидно недовольный, – все были противны ей и
раздражали ее своими словами и движениями.
– Мне тебя не нужно, Петр.
– А как же билет?
– Ну, как хочешь, мне все равно, – с досадой сказала она.
Петр вскочил на козлы и, подбоченившись, приказал ехать на вокзал.

XXX

«Вот она опять! Опять я понимаю все», – сказала себе Анна, как только коляска
тронулась и, покачиваясь, загремела по мелкой мостовой, и опять одно за другим стали
сменяться впечатления.
«Да, о чем я последнем так хорошо думала? – старалась вспомнить она. – Тютькин,
coiffer? Нет, не то. Да, про то, что говорит Яшвин: борьба за существование и ненависть –
одно, что связывает людей. Нет, вы напрасно едете, – мысленно обратилась она к компании в
коляске четверней, которая, очевидно, ехала веселиться за город. – И собака, которую вы
везете с собой, не поможет вам. От себя не уйдете». Кинув взгляд в ту сторону, куда
оборачивался Петр, она увидала полумертвопьяного фабричного с качающеюся головой,
которого вез куда-то городовой. «Вот этот – скорее, – подумала она.
– Мы с графом Вронским также не нашли этого удовольствия, хотя и много ожидали от
него». И Анна обратила теперь в первый раз тот яркий свет, при котором она видела все, на
свои отношения с ним, о которых прежде она избегала думать. «Чего он искал во мне?
Любви не столько, сколько удовлетворения тщеславия». Она вспоминала его слова,
выражение лица его, напоминающее покорную легавую собаку, в первое время их связи. И
все теперь подтверждало это. «Да, в нем было торжество тщеславного успеха. Разумеется,
была и любовь, но большая доля была гордость успеха. Он хвастался мной. Теперь это
прошло. Гордиться нечем. Не гордиться, а стыдиться. Он взял от меня все, что мог, и теперь
я не нужна ему. Он тяготится мною и старается не быть в отношении меня бесчестным. Он
проговорился вчера – он хочет развода и женитьбы, чтобы сжечь свои корабли. Он любит
меня – но как? The zest is gone. Этот хочет всех удивить и очень доволен собой, – подумала
она, глядя на румяного приказчика, ехавшего на манежной лошади. – Да, того вкуса уж нет
для него во мне. Если я уеду от него, он в глубине души будет рад».
Это было не предположение, – она ясно видела это в том пронзительном свете, который
открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений.
«Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и гаснет, и вот
отчего мы расходимся, – продолжала она думать. – И помочь этому нельзя. У меня все в нем
одном, и я требую, чтоб он весь больше и больше отдавался мне. А он все больше и больше
хочет уйти от меня. Мы именно шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в
разные стороны. И изменить этого нельзя. Он говорит мне, что я бессмысленно ревнива, и я
сама говорила себе, что я бессмысленно ревнива; но это неправда. Я не ревнива, а я
недовольна. Но… – Она открыла рот и переместилась в коляске от волнения, возбужденного
в ней пришедшею ей вдруг мыслью. – Если б я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы,