Page 438 - Анна Каренина

Погода была ясная. Все утро шел частый, мелкий дождик, и теперь недавно прояснило.
Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой, колеса и кожи, медь и жесть
экипажей – все ярко блестело на майском солнце. Было три часа и самое оживленное время
на улицах.
Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими упругими рессорами на
быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес и быстро сменяющихся
впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события последних дней, увидала свое
положение совсем иным, чем каким оно казалось ей дома. Теперь и мысль о смерти не
казалась ей более так страшна и ясна, и самая смерть не представлялась более неизбежною.
Теперь она упрекала себя за то унижение, до которого она спустилась. «Я умоляю его
простить меня. Я покорилась ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без
него?» И, не отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала читать вывески.
«Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Она не любит Вронского. Будет
стыдно, больно, но я все скажу ей. Она любит меня, и я последую ее совету. Я не покорюсь
ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов, калачи. Говорят, что они возят тесто в
Петербург. Вода московская так хороша. А мытищинские колодцы и блины». И она
вспомнила, как давно, давно, когда ей было еще семнадцать лет, она ездила с теткой к
Троице. «На лошадях еще. Неужели это была я, с красными руками? Как многое из того, что
тогда мне казалось так прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что было тогда, теперь
навеки недоступно. Поверила ли бы я тогда, что я могу дойти до такого унижения? Как он
будет горд и доволен, получив мою записку! Но я докажу ему… Как дурно пахнет эта
краска. Зачем они все красят и строят? Моды и уборы», – читала она. Мужчина поклонился
ей. Это был муж Аннушки. «Наши паразиты, – вспомнила она, как это говорил Вронский. –
Наши? почему наши? Ужасно то, что нельзя вырвать с корнем прошедшего. Нельзя вырвать,
но можно скрыть память о нем. И я скрою». И тут она вспомнила о прошедшем с Алексеем
Александровичем, о том, как она изгладила его из своей памяти. «Долли подумает, что я
оставляю второго мужа и что я поэтому, наверное, неправа. Разве я хочу быть правой! Я не
могу!» – проговорила она, и ей захотелось плакать. Но она тотчас же стала думать о том,
чему могли так улыбаться эти две девушки. «Верно, о любви? Они не знают, как это
невесело, как низко… Бульвар и дети. Три мальчика бегут, играя в лошадки. Сережа! И я все
потеряю, и не возвращу его. Да, все потеряю, если он не вернется. Он, может быть, опоздал
на поезд и уже вернулся теперь. Опять хочешь унижения! – сказала она самой себе. – Нет, я
войду к Долли и прямо скажу ей: я несчастна, я стою того, я виновата, но я все-таки
несчастна, помоги мне. Эти лошади, эта коляска – как я отвратительна себе в этой коляске –
все его; но я больше не увижу их».
Придумывая те слова, в которых она все скажет Долли, и умышленно растравляя свое
сердце, Анна вошла на лестницу.
– Есть кто-нибудь? – спросила она в передней.
– Катерина Александровна Левина, – отвечал лакей.
«Кити! та самая Кити, в которую был влюблен Вронский, – подумала Анна, – та самая,
про которую он вспоминал с любовью. Он жалеет, что не женился на ней. А обо мне он
вспоминает с ненавистью и жалеет, что сошелся со мной».
Между сестрами, в то время как приехала Анна, шло совещание о кормлении. Долли
одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их беседе.
– А, ты не уехала еще? Я хотела сама быть у тебя, – сказала она, – нынче я получила
письмо от Стивы.
– Мы тоже получили депешу, – отвечала Анна, оглядываясь, чтоб увидать Кити.
– Он пишет, что не может понять, чего именно хочет Алексей Александрович, но что
он не уедет без ответа.
– Я думала, у тебя есть кто-то. Можно прочесть письмо?
– Да, Кити, – смутившись, сказала Долли, – она в детской осталась. Она была очень
больна.