Page 436 - Анна Каренина

не мог получить. Как твоя голова, лучше? – сказал он спокойно, не желая видеть и понимать
мрачного и торжественного выражения ее лица.
Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты. Он взглянул на нее, на
мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо. Она повернулась и медленно пошла из
комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла до двери, он все молчал, и слышен был
только звук шуршания перевертываемого листа бумаги.
– Да, кстати, – сказал он в то время, как она была уже в дверях, – завтра мы едем
решительно? Не правда ли?
– Вы, но не я, – сказала она, оборачиваясь к нему.
– Анна, эдак невозможно жить…
– Вы, но не я, – повторила она.
– Это становится невыносимо!
– Вы… вы раскаетесь в этом, – сказала она и вышла.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он
вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы,
нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал
все, – подумал он, – остается одно – не обращать внимания», и он стал собираться ехать в
город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
Она слышала звуки его шагов по кабинету и столовой. У гостиной он остановился. Но
он не повернул к ней, он только отдал приказание о том, чтоб отпустили без него Войтову
жеребца. Потом она слышала, как подали коляску, как отворилась дверь, и он вышел опять.
Но вот он опять вошел в сени, и кто-то взбежал наверх. Это камердинер вбегал за забытыми
перчатками. Она подошла к окну и видела, как он не глядя взял перчатки и, тронув рукой
спину кучера, что-то сказал ему. Потом, не глядя в окна, он сел в свою обычную позу в
коляске, заложив ногу на ногу, и, надевая перчатку, скрылся за углом.

XXVII

«Уехал! Кончено!» – сказала себе Анна, стоя у окна; и в ответ на этот вопрос
впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь в одно, холодным ужасом
наполнили ее сердце.
«Нет, это не может быть!» – вскрикнула она и, перейдя комнату, крепко позвонила. Ей
так страшно теперь было оставаться одной, что, не дожидаясь прихода человека, она пошла
навстречу ему.
– Узнайте, куда поехал граф, – сказала она.
Человек отвечал, что граф поехал в конюшни.
– Они приказали доложить, что если вам угодно выехать, то коляска сейчас вернется.
– Хорошо. Постойте. Сейчас я напишу записку. Пошлите Михайлу с запиской в
конюшни. Поскорее.
Она села и написала:
«Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради бога приезжай, мне страшно».
Она запечатала и отдала человеку.
Она боялась оставаться одна теперь и вслед за человеком вышла из комнаты и пошла в
детскую.
«Что ж, это не то, это не он! Где его голубые глаза, милая и робкая улыбка?» – была
первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную девочку с черными вьющимися
волосами, вместо Сережи, которого она, при запутанности своих мыслей, ожидала видеть в
детской. Девочка, сидя у стола, упорно и крепко хлопала по нем пробкой и бессмысленно
глядела на мать двумя смородинами – черными глазами. Ответив англичанке, что она совсем
здорова и что завтра уезжает в деревню, Анна подсела к девочке и стала пред нею вертеть
пробку с графина. Но громкий, звонкий смех ребенка и движение, которое она сделала
бровью, так живо ей напомнили Вронского, что, удерживая рыдания, она поспешно встала и